Бернштам Т. Л. Рыболовство на Русском Севере во второй половине XIX-начале XX в. (по коллекциям и архивным материалам этнографических музеев Ленинграда)

ЭТНОГРАФИЧЕСКИЕ КОЛЛЕКЦИИ И ПИСЬМЕННЫЕисточники

Изучение русского рыболовства представляет глубокий интерес для этнографического исследования.

Помимо общих и частных вопросов, связанных с историей, развитием и особенностями одной из важнейших отраслей крестьянского хозяйства, рыбный промысел привлекает внимание как ценный источник для изучения производственных, общественных и семейных отношений крестьянства самых различных областей России, в частности северных ее губерний — Архангельской, Вологодской, Олонецкой.

Несмотря на кажущееся обилие этнографической и экономической литературы XIX—XX вв. по различным рыбным промыслам населения Русского Севера, перед этнографом, занявшимся изучением рыболовства, встает трудная задача. Исследователей рыболовства чаще всего привлекала его техническая сторона: устройство тех или иных орудий лова (простых и сложных), пользование ими, эффективность промысла, сам процесс лова и сбыт добычи. Для этнографа этот аспект представляет самостоятельный интерес в рамках изучения материальной культуры промыслового населения и в то же время является необходимой составной частью исследования, посвященного разнообразным производственно-общинным, правовым или обрядовым сторонам рыболовства.

Большое значение имеет непосредственное знакомство с крестьянскими рыболовными орудиями XIX—начала XX в., которые ныне находятся главным образом в качестве экспонатов в краеведческих районных и областных музеях, а также в крупных этнографических и исторических музеях страны.

Для данной работы автор обследовал этнографические коллекции и фотоархивы г. Ленинграда, хранящиеся в Музее антропологии и этнографии АН СССР и в Государственном музееэтнографии народов СССР (б. Этнографический отдел Русского музея имп. Александра III). Поскольку в последнем находится наибольшее количество предметов по рыболовству населения Русского Севера,[1] обзорная часть начинается с фондов этого музея.

62

Материалы по Архангельской губернии начали систематически собираться в ГМЭ с 1904 г. Первым собирателем коллекций был хранитель Этнографического отдела Русского музея Е.А. Ляцкий. В 1904 г. им были собраны три довольно значительные коллекции (в том числе и предметы рыболовства) почти во всех уездах Архангельской губернии.[2] Е А. Ляцкий был добросовестным и знающим свое дело этнографом-собирателем; он занимался сбором предметов тщательно и продуманно. Во всех уездах он находил людей, которые помогали ему комплектовать этнографические коллекции. «В Архангельске мне помог А И. Тюриков, знаток рыболовства» взявший представить последнее в натуре, образцах и моделях, стоимостью до 50 рублей.[3] В эту коллекцию вошли: поплавь — сеть для лова семги, невод, «ботальница» — сеть, «фетель» — мережа, верша, прибор для лова стерляди, «дорожка» для ловли щук и другие предметы.

Инженер Н.Ф. Флоровский дополнил коллекцию Е.А. Ляцкого рыболовными орудиями, употреблявшимися на Онеге, — сетью для ловли наваги, моделью «подпорожского» закола для ловли семги, «вьюницей» для ловли миног.[4]

А.П. Черный, представитель Московского общества сельского хозяйства, собирал по просьбе Е.А. Ляцкого этнографические предметы в Холмогорском и Шенкурском уездах. Среди прочего им были приобретены «исчезнувшие типы» сохи, бороны и других сельскохозяйственных орудий, значительная коллекция глиняной и деревянной посуды, ряд предметов по рыболовству.[5]6

Сам Е. А. Ляцкий совершил несколько поездок по Северу, опубликовал много материалов по этнографии и фольклору и имел, по-видимому, довольно четкое представление о бытовавших в том или ином уезде Архангельской губернии орудиях рыболовства, о чем свидетельствуют его собственные письменные отчеты и заметки, сделанные на полях изданной в 1903 г., принадлежавшей ему «Программы для собирания этнографических предметов».[6]

Так, например, к собранным в Архангельском уезде рыболовным предметам он хотел присовокупить «для полноты» модель рыболовного судна («лодьи»), вытесненного в то время шхуной, снаряжение лодьи, старинные способы и снаряды ловли.[7] После предварительной разведки в Печорском крае Е. А. Ляцкий считал, что «поездка на Печору могла дать положительные результаты по приобретении предметов рыболовного быта, отличных от тех, какие практикуются на Двине».[8] Замечания на полях «Программы» говорят, помимо всего, об исследовательском чутье и интересах Е. А. Ляцкого как этнографа. В разделе «Рыболовство» он детально описывает бытовавшие в одном из уездов Севера (по-видимому, в Холмогорском) различные рыболовные снасти: сети, невода, поплавни, фетели; делает пометки о том, в какие сети какая рыба ловится, какие существуют приметы на лов рыбы и т. д.

Огромную работу по сбору этнографических предметов на архангельском севере вел в Этнографическом отделе в 1910 г. Л. В. Костиков. Его коллекция является наиболее полной и представляет различные стороны

63

материальной культуры русского населения поморских уездов — Онежского, Кемского, Архангельского.[9] Среди документов, относящихся к его деятельности, имеется так называемый «Вопрос в канцелярию к олонецкому губернатору» о времени проведения, характере и размерах Шуньгской ярмарки, о количестве и составе участвующих в ярмарке крестьян, об основных товарах, привозимых в Шуньгу.[10] Возможно, этот «Вопрос» был составлен самим Л. В. Костиковым, и в таком случае он свидетельствует об определенных интересах собирателя в Олонецкой губернии, в Карелии, в которую он съездить не успел. Отчеты Л. В. Костикова кратки, но отличаются глубиной наблюдения, знанием местных условий жизни и четкостью характеристик. В основной части работы мы еще не раз обратимся к письменным материалам Л. В. Костикова.

И, наконец, третьим собирателем на архангельском севере был Л. Л. Капица, ставший как бы восприемником и продолжателем Е. А. Ляцкого и Л. В. Костикова. Им проводился сбор этнографических коллекций в других, почти не затронутых его предшественниками уездах Архангельской губернии — Александровском (1914 г. — Мурман, становища Териберка и Гаврилово,[11] 1925 г. — Мурманский округ, Терский берег, с. Умба, дер. Оленица), Кемском (1910 г. — г. Кемь и с. Шуя),[12] Печорском (1925 г.— становище Юшино, с. Оксино, дер, Тельвисочное).[13] Л. Л. Капица начал работать на Севере еще студентом, он собирал этнографические предметы с увлечением и особое внимание уделил архангельским поморам и морским промыслам. «Собрал полную коллекцию промысловых орудии наших поморов, полный комплект одежды и модель шняки», — писал он в 1914 г.[14] «Мною собрана этнографическая коллекция, всего около 90 предметов, — сообщал он в Музей в 1916 г. — Состоит она главным образом из предметов рыбного морского промысла, домашней утвари и т. д... кроме того, получено около 90 удачных снимков: групп, типов жилищ, отдельных моментов промысла».[15] Будучи по специальности антропологом, Л. Л. Капица вместе с Д. А. Золотаревым положил начало советскому антропологическому исследованию русского населения поморских районов архангельского севера.[16]

В собрании МАЭ орудия рыболовства русского населения Севера содержатся в нескольких коллекциях. Это в первую очередь материалы, собранные в 1906 г. А. В. Журавским, командированным Музеем им. Петра Великого в Печорский уезд Архангельской губернии через Печорскую естественноисторическую станцию в Усть-Цильме. А. В. Журавский побывал почти во всех селах и деревнях Печорского уезда,[17] а в 1907 г. посетил Мезенский уезд.[18] Результатом этих поездок явились две довольно значительные коллекции, отражающие материальную культуру и быт русского населения двух северо-восточных уездов Архангельской губернии. Рыболовство в этих коллекциях представлено моделями промыслового судна — карбаса, орудием для боя семги, прибором для

64

вязания сетей, поплавками, грузилами. Четыре рыболовных орудия — сети и мережи — поступили в Музей в 1899 г, от М. А. Круковского; место ихпроисхождения — Олонецкая губерния.[19]

В 1923 г. в дар от Д. Д. Травина Музеем была получена коллекция этнографических предметов, представляющих быт русского и зырянского населения Печорского уезда Архангельской губернии (в основном сел Усть-Цильны и Оксино). Эта коллекция содержит девять предметов по рыболовству.[20]

Отдельные предметы рыболовства находятся и в других коллекциях.

В целом материалы МАЭ дают довольно характерные образцы речного рыболовецкого снаряжения у русского населения Севера.

В качестве сравнительного материала автор просмотрел предметы по рыболовству русского населения других северных губерний России второй половины XIX—начала XX в. Среди коллекции ГМЭ самыми многочисленными, снабженными подробным описанием, являются коллекции рыболовных орудий, собранные жителем Кадниковского уезда Вологодской губернии Д. А. Неуступовым в своем уезде.[21] Д. А. Неуступов с 1902 г. собирал отдельные вещи и предметы материальной культуры. С 1904 г. он получил звание «добровольного собирателя» и стал подбирать коллекцию орудий труда, предметов быта, утвари и одежды русского населения Кадниковского уезда. Предметы были им сгруппированы по разделам — «Земледелие», «Охота», «Рыболовство», «Пища» и т. д. — и детально описаны.[22] «Рыболовство» являлось одним из главных разделов и насчитывало около 20 предметов.

В 1905 г. А. В. Худорожная приобрела для Этнографического отдела коллекцию в другом уезде Вологодской губернии — Сольвычегодском. В настоящее время в ней насчитывается 5 предметов, связанных с рыболовством.[23]

Несколько предметов составило коллекцию рыболовных орудий, употреблявшихся на озерах Валдайской возвышенности (Новгородская губерния), приобретенных Этнографическим отделом с Международной выставки в Петербурге в 1902 г.[24]

Незначительное число рыболовных орудий по Олонецкой губернии имеется в двух фондах ГМЭ; одна из коллекций собрана в Каргопольском уезде Колпаковым[25] и приобретена в 1904 г.; другая собрана сравнительно недавно (в 1955 г.) научными сотрудниками Русского отдела Музея Л. В. Тазихиной и В. А. Сорокиным.[26]

Интересные орудия рыболовства, употреблявшиеся на Енисее и Ангаре, находятся в богатейшей коллекции по этнографии русского населения Енисейской губернии, составленной А. А. Макаренко.[27] К ним надо прибавить своеобразные рыболовные снасти на крупную рыбу, сплетенные из конского волоса, длиной от 18 до 33 м (так называемые «пятерник», «шестерник», «восьмерник», «десятерник», «двенадцатерик»). Эти сети употреблялись русским населением в Якутской губернии[28] и собраны в 1907 г.

65

Коллекции, приобретенные А. В. Журавским в Печорском уезде Архангельской губернии в 1906 г.[29] и А. Шабуниным в Мезенском уезде той же губернии (год неизвестен),[30] слишком немногочисленны и содержат 1—2 предмета по рыболовству.

Таким образом, основные этнографические коллекции по русскому населению северных и сибирских губерний России, содержащие различные орудия и средства рыболовства, собирались в период с 1902 по 1910 г., и лишь две коллекции приобретены позднее (в 1925) и 1955 гг.).

Несмотря на кажущееся обилие орудий рыболовства, представляющих все бывшие уезды Архангельской губернии и присоединенные впоследствии к ней Каргопольский уезд Олонецкой губернии и Сольвычегодский уезд Вологодской губернии, они ни в коей мере не могут составить даже приблизительную картину рыболовства русского населения Севера во второй половине XIX—начале XX в.

Во-первых, как мы видим, этнографические коллекции на Севере начали собираться только в начале XX в., и подобные сборы, к сожалению, не превратились в систематическое и всестороннее обследование.

Во-вторых, Е. А. Ляцкий, Л. В. Костиков, Л. Л. Капица, хотя и были большими энтузиастами своего дела, не могли в силу ряда причин собрать действительно полный материал по всем отраслям хозяйства и сторонам жизни северорусского населения. В такой же мере это относится и к рыболовству. В тех районах, где рыбный промысел играл большую, если не главную, роль в хозяйстве жителей, достать у них дорогие и нередко единственные орудия труда (сети, снасти, лодки и т. п.) было невозможно. С другой стороны, собиратели избегали приобретать старые и ветхие предметы, это отразилось в регистрационных записях, где мы часто читаем: «сеть новая», «сеть сплетена из новых ниток» и т. п.

В-третьих, многие предметы, в том числе и сети, поступали в фонды ГМЭ в единственном числе, вне коллекции, являясь, видимо, случайными покупками или «дарами», и не имели при себе паспорта о своем происхождении и назначении. Подобные вещи объединены в коллекцию под названием «европейская часть СССР» и до сих пор ждут своей атрибуции.[31] Среди них несомненно есть рыболовные сети и орудии труда населения северных губерний. Для своей работы автор использовал только некоторые предметы этой коллекции.

Обратимся к фотографическому материалу. Северное рыболовство в фотоколлекции МАЭ представлено довольно скупо и односторонне. Это главным образом фотоматериалы экспедиции Г. М. Василевич, собранные ею в Печорском районе Архангельской области в 1952 г. Коллекция содержит интересный материал по рыболовству Пустозерской волости (низовье Печоры): фотографии жилищ рыбаков и рыболовных избушек на тонях, процесс лова и вязание рыболовных сетей, орудия рыболовства и их отдельные части (матица невода, ячеи сетей и т. п.).[32]

Несколько интересных фотографий по рыболовству имеется в старых и, по-видимому, значительно поредевших коллекциях дореволюционного периода, отражающих кое-какие моменты промыслового рыболовства в Финляндии,[33] Беломорье,[34] на Валдайско-Иверском озере, на Финском заливе и Печоре.[35] Три фотографии с изображением процесса лова на

66

Терском берегу зафиксированы в коллекции, полученной от М. А. Круковского в 1921 г.[36]

Фотографические материалы ГМЭ составились из коллекции собирателей и исследователей Русского Севера: Н. А. Харузина,[37] JI. В. Костикова, А. Н. Павловича и Л. Л. Капицы.[38]

Основные письменные печатные источники по рыболовству русского населения Севера в конце XIX—начале XX в. — это «Материалы к познанию русского рыболовства», издававшиеся Департаментом земледелия и государственных имуществ. Эти «Материалы» составлялись из отчетов отдельных экспедиций, обследовавших различные рыбопромысловые районы России.

Несколько выпусков «Материалов» посвящено состоянию рыбных промыслов на архангельском севере: отчеты В. Е. Розова,[39] Л. Брейтфуса,[40] В. Р. Алеева,[41] Р. П. Якобсона.[42] Ценные сведения о состоянии рыболовства на Зимнем и Терском берегах Белого моря содержатся соответственно в отчетах И. П. Ануфриева[43] и В. К. Солдатова,[44] вышедших в свет отдельными изданиями ранее «Материалов», но очень близких к ним по целям и методам исследования рыбного хозяйства, манере описания и пр.

Составителей отчетов ввиду их официальной миссии интересовали прежде всего занятия местного населения, виды рыбных промыслов, техника лова и сбыт добычи. Это, безусловно, были очень важные данные, нередко сведенные авторами в таблицы, представляющие наглядные статистические материалы о состоянии рыболовства, главным образом о количестве рыболовных орудии в тех или иных районах Севера.

К сожалению, каждый автор имел, по-видимому, свой метод составления подобных сводок, и для того чтобы их использовать для сравнительного сопоставления, необходимо предварительно привести эти сводки в единую систему. Нередко в одном отчете приводятся таблицы, имеющие разные исходные графы. Так, например, у Р. П. Якобсона (отчет по обследованию бассейна Северной Двины в 1913—1914 гг.) довольно много таблиц, отличающихся друг от друга и заголовками, и графами, хотя все они говорят об одном и том же —о количестве рыболовецких орудий в волости. В одном случае таблица имеет графы: «Деревни», «Количество дворов», «Виды рыболовных орудий (морские, речные)»; в другом (по соседней волости) ‑ «Деревни», «Виды рыболовных орудий», «Средний

67

сезонный улов». В последнем случае исчезает важный раздел о численности дворов по деревням, и по такой таблице невозможно представить себе распределение рыболовных орудий по дворам и их соотношение.

Важным источником являются также статьи, заметки, сообщения с мест, печатавшиеся в 1910—1918 гг. в «Известиях Архангельского общества изучения Русского Севера»; отчеты экспедиций и командировок, организованных Комитетом помощи поморам Русского Севера; материалы различных журналов — «Север», «Северное хозяйство» и др.

Предварительное знакомство с имеющимся вещественным материалом и литературными источниками показывает невозможность охвата в рамках данной статьи темы рыболовства русского населения Севера даже в одном аспекте — описание рыболовных орудий различных видов лова — морского, речного, озерного. Отметим, что Русский Север включал такие разные районы (в географическом, экономическом, историческом и этническом отношениях), как Вологодская губерния, Олонецкая губерния с Карелией, Архангельская с Кольским полуостровом, Печорским краем и ненецкой тундрой. Далее необходимо сказать, что, несмотря на обилие материалов и статей по рыболовству второй половины XIX—начала XX в., отсутствуют как конкретные данные по многим вопросам рыболовства, так и монографии, глубоко и полно освещающие рыбный промысел хотя бы одного из исторически сложившихся районов Севера. Такими районами на архангельском севере, например, могли бы быть Среднедвинский, Важский, Пинежский, Мезенский края или Поморье. Автор сознает, что приведенное им разделение на районы условно, и при тщательном этнографическом исследовании русского населения, в том числе при изучении рыболовства в системе экономической жизни и особенностей материальной культуры населения данного района, обнаружится необходимость или более дробного деления, или изменения географических границ. Но для начала любого исследования выделение определенного района в качестве объекта всестороннего изучения является одним на условий правильного подхода к решению такой темы.

Поэтому из большого вещественного материала по рыболовству русского населения Севера нами были отобраны морские и речные семужьи и сельдяные рыболовные орудия двинских поморов (нижнее течение и устье Северной Двины), поморов Летнего, Зимнего, Кемского и Терского побережий Белого моря, изучение которых легло в основу данной статьи. Кроме того, автор привлек некоторые материалы, собранные им в период полевой работы в Архангельской области (Зимний и Онежский берега Белого моря) в 1963, 1964 и 1969 гг.

Сопоставление вещественного материала и фотоколлекций с опубликованными письменными источниками определяло задачу и цели настоящей статьи: свести воедино данные об общем состоянии рыболовства в указанных выше поморских районах во второй половине XIX—начало XX в., об основных видах морского и речного рыбного — семужьего и сельдяного — промыслов и применявшихся на них орудиях лова, о способах владения этими орудиями лова.

Необходимо оговорить несколько моментов. Вещественный материал и фотоколлекции в фондах и фотоархивах МАЭ и ГМЭ не характеризуют все виды рыболовных снастей, употреблявшихся русским населением беломорских районов, равно как и привлеченные источники не воссоздают полной картины рыболовства и связанных с ним общественно-производственных отношений. Для этого необходимо использовать вещественные и иллюстративные материалы областных и районных краеведческих

68

музеев Севера, привлечь архивные документы и данные длительных полевых исследований.

Тем не менее целый ряд коллекционных предметов — рыболовные сети (гарва, поезд), ловушки (морды, верши), части рыболовных сетей (концы семужьих поплавней, поплавки, сторожевые знаки — ловдусы, грузила), рыболовные орудия (колотушка, семужий крюк, торбало и др.), предметы, связанные с производством сетей (приборы для вязания различных сетей — иглы, полки, образцы разнообразного прядева, приспособления для наматывания прядева и сети), и другое материалы — позволил автору выделить основные виды семужьих и сельдяных снастей на морском и речном промыслах, дать общее представление об изготовлении, применении и способах владения ими.

Описание мурманского трескового промысла и орудий лова не входит в задачу данной статьи, так как этот промысел хотя иявлялся главным занятием жителей Летнего, Кемского и южной части Терского побережья, но был «отхожим» промыслом, он сопровождался передвижением значительных масс населения и имел целый ряд специфических черт, отличавших его от местного, «домашнего» морского и речного рыболовства.

КРАТКИЙ ОБЗОР ХОЗЯЙСТВЕННОЙ ЖИЗНИ ПОМОРСКИХ РАЙОНОВ

ВО ВТОРОЙ ПОЛОВНИК XIX‑НАЧАЛЕ XXв.

Поморская промысловая система хозяйства обусловила своеобразный культурно-хозяйственный уклад жизни всего местного населения. В то же время отдельные территориально-хозяйственные районы Поморья несколько отличались друг от друга временем заселения, этническим составом переселенцев и коренного местного населения, что, естественно, наложило отпечаток на многие стороны его материальной и духовной жизни.

Основные селения поморских уездов Архангельской губернии расположены вдоль морского побережья, ландшафт которого довольно однообразен на всем его протяжении: море, ряды невысоких сосен и елей вперемежку с приземистыми и невысокими кустами можжевельника, голые места с камнями и надводными лудами,[45] болота. Жизнь крестьянина-помора была целиком связана с морем. Культурно-хозяйственный уклад жителей разных селений какого-либо из районов морского побережья (например, Зимнего, Летнего, Кемского) был, по-видимому, также довольно единообразен и медленно подвергался изменениям. Сравним замечания очевидцев, наблюдавших жизнь в селениях по Летнему берегу в середине XIX и в начале XX в.

С. В. Максимов, путешествовавший по Северу в начале 60-х годов и уже посетивший Неноксу и Сюзьму на Летнем берегу, писал: «Те же задымленные, старые саловаренные сараи... попадаются за Сюзьмой, в Красной горе и в Унском посаде; те же слышатся рассказы о том, что и здесь ловят по осеням в переметы семгу, что в неводы охотно попадает и навага, что также у берега выстают белуги, но что не ловят их за неимением неводов, которые дорого стоят... что во всех этих местах по осеням идет и сельдь, но в весьма незначительном количестве сравнительно с камским поморьем. Те же двухэтажные дома, те же деревянные церкви мелькают в каждом селении, тем же безлюдьем поражает при-

69

брежье моря... Разницы в способах ведения промыслов между всеми этими селениями нет никакой».[46]

В отчете Л. В. Костикова о поездке в Архангельскую губернию летом 1910 г., между прочим, говорится о Летнем береге: «Посетил деревни Таборскую, Солзу, Ненокский посад, Сюзьму, Красную горку и Пертоминский монастырь... Все эти деревни на один лад, живут одним общим укладом».[47]

Один и тот же образ жизни наблюдался в тех селениях Конского побережья, мужское население которого почти поголовно уходило весной и

Рис. 1. Вид с. Лопшеньги. Архангельский уезд. Летний берег. 1910 г.

(фотоархив ГМЭ, № 2638-70).

летом на мурманский тресковый промысел. «С давних пор партии поморов с поморско-карельского берега одна за другой отправлялись пешком на север, чтобы все лето промышлять на Мурмане треску... Пустеют за это время поморские селения — в них остаются лишь дети, женщины и старики».[48] «Даже город Кемь внешним видом своим был похож на всякое другое беломорское селение, обусловленное простым значением деревни или села».[49]

Из приведенных отрывков вырисовывается облик поморских деревень или сел, отличавшихся друг от друга только размерами и экономическим состоянием жителей (рис. 1). В селах, где население в силу тех или иных условии вело промыслы в крупных масштабах, было больше зажиточных крестьян, двухэтажных домов, скота. «Солза, находясь в довольно значительном удалении от моря, на реке, в которую только осенью (и то в небольшом количестве) заходит семга, живет бедно, жи-

70

вет почти исключительно, можно сказать, случайностями... Ненокский посад... несравненно богаче и многолюднее Солзы. По улицам бродит пропасть коров, овец, лошадей, против ожидания много мужиков и не в рваных лохмотьях, как в Солзо; видимо, живут они зажиточно и большею частью дома, не имея нужды отходить от него... В занятии вываркою из морской воды соли ненокшане находят средства к замечательно безбедному существованию, а в осенней ловле семги и другой мелкой морской рыбы ищут только простого средства прокормить самих себя и семьи своей некупленной пищей».[50]

Подобная картина наблюдалась и на Кемском побережье: в с. Сороке «на скалистых островах левобережья серели домишки, между которыми вразброс то там, то тут высились двухэтажные дома хозяев, обязательно в дощатой обшивке и покрашенные в голубую или желтую окраску».[51]

О Сумском посаде С. В. Максимов писал: «Сумские дома точно так же, как и все поморские, двухэтажные; у бедных в один этаж и в таком случае с неизменными волоковыми окнами; но как в том, так и в другом случае у каждого дома крытый двор, на который ведут ворота... Внутреннее расположение избы также одинаковое со всеми поморскими избами и также старинное».[52]

Как уже было сказано, основой хозяйства жителей описываемых районов Поморья были морские промыслы, но интенсивность этих промыслов была различна. Помимо местного и отхожего морского лова рыбы — семги, сельди, трески, население Летнего и Кемского побережий занималось ловом речной и озерной рыбы (щука, лещ, окунь), ловом белуг (на Летнем берегу), судостроением (на Кемском берегу), солеварением (Менокса и ближайшие деревеньки на Летнем берегу) и отчасти хлебопашеством. Относительно последнего надо заметить, что оно существовало, да и то в очень незначительных размерах, в селениях, расположенных в юго-восточной части Летнего берега — до устья Северной Двины, и совершенно сходило на нет в северо-восточной его части.

Хлебопашество в Солзе, Неноксе и других южных селениях Летнего берега было «незначительно по бесплодию почвы и суровости полярного климата».[53] По наблюдениям Л. В. Костикова, в начале XX в. «земледелием по всему Летнему берегу занимались женщины; мужское население летом — на рыбных промыслах... Помимо земледелия, женщины издавна составляли основную рабочую силу на сенокосе, разводили и содержали скот, занимались ловом различной рыбы,[54] вели домашнее хозяйство и использовались в качестве... рабочего скота». В с. Яреньге, например, весной, «когда скот слишком ослаблен длительной зимней голодовкой, женщины иногда использовались для обработки земли».[55]

В начале XX в. крестьяне деревень Красной горки, Пурнемы, Лоншеньги, Яреньги и др. покупали сельскохозяйственные орудия в Архангельске или Онеге, так как не знали никаких ремесел, кроме постройки лодок. На Кемском побережье земледелием также занимались в более южных районах (к югу от с. Нюхчи). Севернее, до г. Кеми (с. Сорока, деревни Сухонаволоцкая, Вирма, Колежма, Кушерецкая, с. Ворзогоры, Сумской посад), население вело исключительно рыбные промыслы. По замечанию Л. В. Костикова, «эта часть Поморья наиболее зажиточная,

71

и в противоположность Летнему берегу женщина здесь находится в почете и занимается домашним хозяйством».[56]

Природа другого описываемого нами района — Нижнего Подвинья — несравненно более живописна и разнообразна, чем природа Поморья; климатические условия и почва позволяли крестьянам заниматься земледелием, а прекрасные поемные луга (особенно в окрестностях Холмогор) — разводить крупный рогатый скот. Скот поморский, «воспитанный на приморской траве и соломе, подчас облитой особым пойлом из сельдяных головок, в сравнении с массивным холмогорским не больше, как телята».[57] По замечанию А. Михайлова, посетившего Архангельский край в конце 60-х годов XIX в., крестьяне Архангельского и Холмогорского уездов «селились охотнее по островам, чем на горе, т. е. по прибрежьям Двины, несмотря на то что в большие воды, в ледоплав, „располившеюся“ водой затопляет даже возвышенности, на которых ставятся обыкновенно „околодки“ (деревни)... На таких возвышенностях крестьянские дома за недостатком места ставятся тесно... Превосходные пожни дают им возможность не только прокормить безнуждно скот..., но и продать значительный запас сена... Хлеб, посеянный на островных полях, благодаря смягчающему влиянию воды никогда не побивается морозом».[58] В этих местностях больше богатых сел и зажиточных крестьян,[59] и уклад жизни местного населения несколько иной, чем у жителей дельты Северной Двины и морских побережий.

По сравнению с Поморьем район нижнего течения и дельты Северной Двины был более разнообразным и в хозяйственном отношении. Но при продвижении от границ Холмогорского уезда к устью Двины заметно, как постепенно роль земледелия и скотоводства снижалась и все больший вес приобретали рыбные и другие промыслы. По данным начала XX в., в Холмогорском уезде крестьяне только двух волостей — Емецкой и Ломоносовской (и то не всех сельских обществ) — жили своим хлебом.[60] В остальных шести волостях хотя и существовало земледелие и скотоводство, главную роль в экономике крестьян играли рыболовство и различные отхожие промыслы — заготовка и сплав леса в Архангельск и Поморье, работа на лесопильных заводах в Архангельске и Онеге, плотничье дело,[61] судостроение и др. Во всех этих полостях своего хлеба крестьянам не хватало.

Хозяйство крестьян Архангельского уезда носило уже совсем промысловый характер. И если в Лявленской, Кехотской и Уемской волостях земледелие все же существовало в незначительных размерах, то в Лисеостровской, Рикасовской волостях и в пяти волостях дельты Северной Двины земледелие даже не упоминается среди занятий местного населения.[62]

Среди жителей Холмогорского и Архангельского уездов рыболовство было развито чрезвычайно широко, и естественно, что наиболее интенсивно занимались рыбным промыслом крестьяне придвинских селений и устья Двины. В этих двух уездах существовали все виды рыбного про-

72

мысла — морской, речной, озерный. Главными промысловыми морскими рыбами были семга, сельдь, сиг, навага и отчасти корюшка; лов их производился населением Архангельского уезда в трех рукавах устья Двины — Мурманском, Корабельном и Никольском, а также в их рукавах, наиболее значительных по размерам.[63] Жители Холмогорского уезда в Северной Двине и ее притоках ловили различную речную и озерную рыбу, среди которой семга, стерлядь, налим имели промысловое значение. Промысел стерляди был более развит в юго-восточных волостях Холмогорского уезда, а семужий лов становится промыслом ближе к устью Двины, в частности, начиная с Кушевской волости Холмогорского уезда (Быстрокурское сельское общество[64]). В многочисленных речках, озерах, даже болотах водилась в изобилии рыба, которую крестьяне ловили для собственного потребления: щука, окунь, лещ, минога и т. д.

ИЗГОТОВЛЕНИЕ РЫБОЛОВНЫХ ОРУДИЙ

Рыболовные снаряды на семгу и сельдь были разных размеров — от небольшой ивовой ловушки (морды, верши) до громадных сетей, например тягловых неводов или двинских поплавней и рыболовных заборов. Небольшие орудия мог изготовить для себя один человек, либо пользуясь естественный материалом (дерево, прутья, лоза) для ловушек, либо купив пряжу для небольшой сети. Приготовление огромных сетей или рыболовных заграждений требовало усилий определенного количества людей и с давних пор являлось важным и ответственным делом промыслового коллектива.

Приготовление больших ставных сетей и тяглых неводов в конце XVII—XVIII в. составляло «в семужьем тонном промысле» главный расход Холмогорского архиерейского дома, усиленно занимавшегося семужьим промыслом на Беломорском побережье. Из приходно-расходных книг видно, что каждый год отдавали чистить и прясть «на тонное сетное прядево» 5—6 пудов домовой пеньки, платя за чищение и пряжу той пеньки «по ряде» 10 алтын 4½ деньги — 11 алтын с пуда.[65]

Во второй половине XIX—начале XX в. основными орудиями семужьего и сельдяного лова являлись различные сети, изготовлявшиеся, по большей части самими крестьянами. В XIX в. семужьи снасти вязались из трехнитяной пряжи, позднее, в конце XIX—начале XX в., — из бечевки, крученой нити.[66] Коноплю, лен и веревки для сетей жители Летнего и Зимнего побережий чаще всего выписывали из Архангельска или покупали в «местных торговлях»; конопля обходилась крестьянам по 5—7 руб. за пуд. Кемляне и поморы Терского берега покупали необходимый для сетей материал на Шуньгской ярмарке.[67] Пряжа для сетей изготовлялась женщинами и подростками во время длинных зимних вечеров. Более состоятельные крестьяне выписывали готовую пряжу из Архангельска.[68]

73

В коллекциях ГМЭ имеются образцы пряжи, или «прядева», для плетния семужьих неводов и сети «семужий крюк» («гарвы») из с. Умбы Архангельской губернии (Терский берег).[69]

Производством самих сетей в Поморье занимались почти исключительно мужчины-рыбаки, кроме некоторых местностей, где сети вязали и женщины (например, ряд сел на Зимнем берегу).[70] Определенного времени для вязания сетей не существовало: визали и в свободное от промыслов время, и на самом промысле. По замечанию Р. П. Якобсона, наблюдавшего сельдяной лов в устье Северной Двины в начале XX в., вязанием сетей на промысле занимались в основном старики: молодежь считала для себя более «почетным» пить и играть в карты.[71]

Семужьи сети были разных размеров, с мелкими, средними и крупными ячеями: это зависело от времени лова и размеров семги. Весной и лотом употреблялись сети мелко- и среднеячеистые — «гарвы», «переметы», «тайники», «завески»; невода и другие разновидности этих снастей с крупными ячеями предназначались для лова крупной позднелетней и осенней семги. Большие семужьи сети и невода вязались из толстой крученой пряжи, чтобы осенняя семга — рыба крупная и сильная — не могла порвать сеть. Мелко- и среднеячеистые сети вязались из тонкой конопляной пряжи. Специальные сельдяные сети и невода со средними ячеями изготовлялись из тонкой льняной нити.[72]

В фондах ГМЭ имеются также приборы для вязания сетей: «полицьки» — дощечки-полки для вязании гарвы, неводных крыльев, «коткулаксы» — для вязания частой сетки у матицы сельдяного невода (из дер. Ендогубы Кемского уезда Архангельской губернии). Размеры дощечек — 0.12—0.18 X 0.02—0.06 м. Из той же дер. Ендогубы сохранились «прутки» — основы для вязания матицы любого невода — в виде деревянного цилиндра (диаметр — 0.006 м, длина кошеля — 0.16 м) и ребристой выгнутой дощечки (0.16 X 0.01 м). Иглы для вязания сетей назывались «клещицами» и изготовлялись из разнообразного материала — осины, березы и даже из моржовой и другой кости.[73] Прибор для вязания сетей с куском готовой мелкоячеистой сети из Усть-Цильмы Печорского уезда Архангельской губернии хранится в фондах МАЭ[74] (рис. 2, а). Несмотря на «печорское» происхождение, он является типичным и для северорусского, в том числе и поморского, поселения. Пряжа и готовая сеть наматывались на специальные доски, «рогатки» или «верета». Для отдельных сетей были специальные приспособления. Среди рассмотренных нами орудий рыболовства имеются три таких предмета. Два из них — из коллекции МАЭ — происходят из Усть-Цильмы и бытовали там среди русского населения. Это верето для наматывании пряжи и доска для наматывании рыболовной речной сети (рис. 2, 6, в).[75] Третий предмет — «рогатка» — находится в фондах ГМЭ.[76] Там же имеется ряд сетей для морского лова семги, многие из которых представляют собой, по-видимому, части боль-

74

шой ставной сети, так как не являются ни поплавными, ни поездными. Более всего — по длине, размерам ячеи, поплавкам и грузилам — они по-

Рис. 2. Орудия для вязания сети. Печорский уезд, с. Усть-Цильма, 1906 г.а — прибор для вязании сети (МАЭ, № 1036—330): 6 — верето для наматывания готовой пряжи (МАЭ, № 1036-327); в — доска для наматывания готовой пряжи (МАЭ, № 1036‑328).

хожи на гарвы или части тайников. Длина этих сетей — 12—27 м, ширина — 2.25 и 4.5 м.[77] Ставные (т. е. неподвижные) семужьи снасти дубились березовой и ольховой корой и при бережном отношении и 6лa-

75

гоприятной погоде во время лова служили два-три года. Состоятельные крестьяне оставляли сети в море в бурную погоду (рыбаки считали, что семга лучше ловится в шторм), а бедные ловцы перед штормом сеть убирали.[78]

В середине XIX в. большая ставная сеть со всеми принадлежностями стоила довольно дорого — от 100—200 руб. серебром;[79] в начале XX в.— 40 руб.[80] Стоимость сельдяных сетей во второй половине XIX в. была различна — от 50 до 100 руб.[81]

Чаще всего семгу в период промыслового сезона ловили всеми имеющимися в наличии снастями. Но там, где были разные орудия, ими пользовались, сообразуясь с особенностями лова. Во всяком случае крестьянам, занимающимся семужьим ловом, необходимо было иметь хотя бы два комплекта морских орудий: снасти должны просушиваться раз в месяц или раз в две недели, на время просушки одной снасти ставили другую. В начале XX в. отсутствие второго комплекта сетей являлось показателем бедности крестьян-промышленников. Например, в дер. Оленице на Терском берегу четырем крестьянам приходилось либо ловить в течение всего промыслового сезона одними и теми же сетями без просушки и тем самым доводить их до гниения, либо на время просушки отказываться от лова.[82]

На большую семужью или сельдяную сеть и невод надо было приготовить крепкие веревки, которые продевались сквозь ячеи в верхней и нижней частях сети для управления ею (растягивания в воде, вытягивания на берег, передвижения с сетью при подвижном лове и т. д.); эти веревки назывались «тетивами»; к верхней тетиве обычно привязывались поплавки, к нижней — грузила.

Поплавки и грузила также изготовлялись самими рыбаками: материал и форма тех и других были довольно разнообразны. У ставных сетей поплавки не только поддерживали верхнюю часть сети над водой, но и являлись «сторожевыми знаками», по их дрожанию рыбак отмечал заход рыбы в сеть. Простые поплавки делались из бересты (в виде закрученных трубочек или кружочков),[83] из елового и соснового дерева (в виде овальных или продолговатых дощечек, одинарных или связанных под углом друг к другу).[84] Последний вид поплавка был сторожевым знаком ‑ «ловдусом»: он привязывался к тетиве, проходящей над матицей или мотней невода. Ловдусы бытовали не только в Поморье,[85] но и у русских Нижней Печоры. Такой поплавок из коллекции МАЭ изображен на рис. 3, а.[86] Две овальные или полуовальные дощечки удерживались под углом друг к другу одной (иногда двумя) распоркой, которая называлась «перелу-

76

чина». На Терском берегу поплавки назывались «кубарьками», выделывались из одного куска дерева в виде цилиндра с заостренной нижней частью (диаметр — от 11 см, высота — до 14 см).[87] Для длинных плавных сетей — поплавней — изготовлялись гигантские поплавки («метафаны») в виде двух крестовин, насаженных на вертикальный стержень.

Рис. 3. Поплавки. Печорский уезд. с. Усть-Цильма, 1906 г.а — поплавок из поставленных под углом друг к другу деревянных дощечек (МАЭ, № 1036-323);

б — метафан — гигантский поплавок (МАЭ, №1036-372);

в — поплавок — стеклянный полый шар(МАЭ, № 2911-208).

На рис. 3, б изображен метафан от семужьей поплавки из с. Усть-Цильмы Печорского уезда Архангельской губернии.[88]

В начале XX в. повсеместно в Поморье и даже на Печоре получили широкое распространение норвежские поплавки — стеклянные полые шары зеленоватого цвета, оплетенные веревочной сетью или без нее, окружностью 30—40 см (рис. 3, в).[89] Такие шары имеются в большом количестве и в коллекциях ГМЭ.[90]

В качестве грузил для морских семужьих сетей чаще всего использовались камни, булыжники, оплетенные берестой или зашитые в холстину.

78

На двинских сетях — поплавнях — грузилами служили парусиновые мешочки, заполненные песком; при движении сети такие грузила не царапали дна и не производили шума, распугивавшего рыбу. В фондах ГМЭ находится грузило из булыжника овальной формы на мочальной веревке из дер. Пушлахты Онежского уезда; булыжник, оплетенный берестой, вставленный в кольцо, свитое из березового прута, из дер. Солзы Архангельского уезда; «пунта» («пунда») — грузило от «поезда» (сетяного мешка для подвижного лова семги) из овального булыжника, вставленного в оправу из двух березовых брусков, стянутых проволокой, из г. Кемь; грузила от гарвы из камней, вплетенных в березовый круг, из с. Умбы.[91]

Для вытаскивания больших сельдяных сетей имелись вспомогательные орудия, которыми подхватывали сеть, полную рыбы, из воды. В ГМЭ имеются «торбало» — сосновый шест для вытягивания невода, длиной 2.05 м, из дер. Ендогубы Кемского уезда и «подавалка» — шест такого же назначения, можжевеловый ствол с тесаным крюком на конце, данной 1.71 м, из дер. Сумостров Кемского уезда.[92]

СЕТИ И ОРУДИЯ СЕМУЖЬЕГО МОРСКОГО РЫБОЛОВСТВА

Во второй половине XIX—начале XX в. лов семги в Поморье производился во всех местностях, куда только подходила эта рыба. «Семга ловится поводами — „броднями“, поездами, ставными неводами, тайниками, в рюжи, заборами, заколами и прочими. Промысел настолько распространен, что весь берег от Яреньги до Пурнемы ,,усеян“ избушками — семужьими, „тоньскими“, все курные, расположенными одна от другой на расстоянии около версты», — писал о Летнем береге Л. В. Костиков.[93] То же самое можно было бы сказать о Зимнем, Кемском и Терском побережьях: те же семужьи тоньские избушки, те же условия жизни (рис. 4).

Промысел семги производился, как правило, вблизи селения, а лов морскими ставными, т. е. неподвижными, орудиями был пассивным: рыбаки ждали захода рыбы в сети, после чего шли выбирать ее. Необходимым условием ставного лова рыбы было «сторожение». Вот как описано это у С. В. Максимова на Летнем берегу: «...на море торчали в несметном множестве над водою колья, подле которых качался карбас, стоящий на якоре; из-за бортов суденка торчала человеческая голова, накрытая теплой шапкой...

К колышкам этим мы сети такие привязываем: так камбала заходит туда, навага опять, кумжа; кое-кое в редкую и сельдь попадает, семушка — мать родная, барышна рыба. Да вон гляди: карбасок качается и голова торчит — это сторож. И как вот он заприметит, что заплыла рыба, толкнула сеть, закачала кибасы... он и возопит».[94] На вопли сторожа ловцы, жившие в промысловой избушке, по команде «старшего» в артели бегом бросались к карбасу, вскакивали в него и отплывали к сети. Отметим, что на семужьих тонях летом «сидели» (т. е. занимались семужьим ловом) целыми семьями, иногда с женами и грудными детьми, иногда одни женщины или подростки или подростки и старики. При таком пестром составе семужьей артели в ней должен был находиться специалист по бою семги, так как «кротение» (оглушение) семги было трудным делом, требовавшим опытности и ловкости: сильная рыба легко ускользала при малейшей возможности. Обыкновенные орудия для оглушения рыбы — колотушки в виде обуха или молотка. На Зимнем берегу и Печоре семгу

78

убивали орудием под названием «семужий крюк» (рис. 5, а, б),[95] который на Кемском побережье называли «курик».[96]

Морской лов семги, особенно в тех местах, где эта рыба подходила в большом количестве, часто производился всеми имеющимися в наличии снастями,[97] но основными орудиями все же являлись специальные семужьи снасти для морского промысла; переметы, морские гарвы,[98] тайники, завески, стоячие невода и всевозможные варианты этих снастей. Все перечисленные сети были ставными, т. е. неподвижными.

Рис. 4. Семужья избушка с дощатой трубой. Архангельский уезд, деревни Сюзьма, Ненокса, Летний берег, 1910 г. (фотоархив ГМЭ, № 2638-43).

Автор настоящей статьи распределил ставные сети по принципу их конструктивного усложнения - от примитивных к более сложным. Заметим, что такой порядок не говорит о времени возникновения тех или иных орудий, будто бы простые сети более древнего происхождения, сложные — более позднего. Такой вопрос не может решаться лишь на основании технических особенностей рыболовных орудии, тем более что все «поморские» виды снастей имеют широкие аналогии среди тех же предметов, бытовавших у славянского и неславянского населения европейской части СССР, в Сибири и, надо полагать, в зарубежной Европе.

Многие морские и речные рыболовные орудия были известны в глубокой древности. В «Откупной грамоте крестьянам Троице-Сергиевского монастыря Грише Крячкову и Михалку Дурнину на сбор десятой рыбы с рыбных промыслов в Двинском уезде, в волости Варзуге» 1582 г. при-

79

водится перечисление рыболовных снарядов, с которых надо брать эту десятую рыбу: «...и в реке Варзуге, и в тонях морских, и в речных заборех, и по морскому берегу... и с харвов (гарва, — Т. Б.), ис речных заборов, и с переметов, и с поездов...».[99] Называются отдельные рыболовные снасти и в «Царской грамоте в Сумской острог» 1614 г.: «...ловят рыбу поездом поплавным, и сетьми, и гарвами...».[100]

Перемет. До начала XX в. переметом также называлась часть вязаной сети («стенка») 8—10 сажен длиной (16—20 м).[101] Отсюда, видимо, пошло название всей «стены» снасти, а затем и всего орудия в целом. С. В. Максимов отождествлял перемет с гарвой (см. дальше), замечая, что первое название чаще бытует на Карельско-Поморском берегу (Кемском), а второе — на Терском.[102] Перемет был довольно простой конструкции: основная сетяная стена шла перпендикулярно к берегу в открытое море, затем, загибаясь, образовывала «голомянную»[103] сторону и, наконец, еще раз загнувшись, направлялась к берегу. До конца XIX в. переметы были широко распространены в Поморье. В Печорском уезде морские переметы бывали длиной в несколько верст и назывались «тонями».[104] В конце XIX—начале XX в., судя по имеющимся данным, переметы стали вытесняться тайниками. В. Р. Алеев сообщает, что в юго-восточной части Зимнего берега прежде ловили переметами: например, на зимнезолотицкой тони «Вепрь» перемет заменили тайником только в 1910 г.[105] На Летнем берегу перемет заменили тайником в 1905— 1906 гг.[106]

Надо отметить, что в общих отчетах участников труда «Исследования о состоянии рыболовства и России» среди орудий семужьего лова не выделены переметы в качестве самостоятельной ставной снасти, а печорское название «тоня» от-

Рис. 5. Орудия для лова семги. Печорский уезд, с. Усть-Цильма, 1906 г.

а – семужий крюк – орудие для кротения семги (МАЭ, №1036-303);

б – колотушка для кротения семги (МАЭ, № 1036-324).

80

несено к морской гарве.[107] Попробуем разобраться в этой неясности при дальнейшем изучении рыболовных орудий.

Гарва. Название «гарва» часто встречается в северных документах XVI—XVII вв., что свидетельствует о широком распространении этой рыболовной снасти в то время. В Уставной грамоте 1591 г. Соловецкого монастыря крестьянам Умбской волости (юго-восточная часть Терского берега) имеются интересные сведения о рыболовных орудиях: «...а на монастырь промышляти семью луки, что тем крестьяном ловити рыба в реке в Умбе на большой тоне... а в неводу, и в гарвах, и в поездах, и в карбасех крестьянских две доли, а монастырская треть».[108]

Происхождение слова «гарва» пока не получило убедительного объяснения. Мнения исследователей XIX в. на этот предмет были различны: В. Даль, например, производил название «гарва» от «гарьюз», «гариус», «харьюс» — рыбы «лососьей семьи»,[109] А. Подвысоцкий — от норвежского garn — ставная сеть;[110] а в немецком языке garn значит нить, пряжа, сеть. Гарва, являясь, как и перемет, одним из древнейших орудий лова, бытовала почти повсеместно во всех районах Поморья еще в начале XX в., когда перемет был уже почти вытеснен более усовершенствованной ставной сетью — тайником. Гарва состояла из сетяной стены (длиной около 10—30 м), укрепленной на кольях и уходящей в море под углом к берегу; голомянный конец гарвы загибался в виде крюка. Обыкновенно в море прикрепляли по четыре гарвы в ряд, так что одна служила продолжением другой. Попавшая в них рыба «объячеивалась», т. е. запутывалась в сети. В некоторых местностях Кемского и Терского побережий встречались разновидности гарвы; одну из них называли «летний крюк» или «семужий крюк» и ставили эту сеть только для лова летней семги. Гарва под названием «сетка» употреблялась только для лова осенней семги.[111]

Тайник. В XIX в. «тайник» — наиболее употребляемый в Поморье термин для обозначения любого рода ловушки и собственно сети, близкой к перемету и гарве, но более усложненной конструкции. По-видимому, наиболее примитивный вид тайника (самостоятельная сеть-ловушка) встречен С. В. Максимовым в Кузомени (Терский берег) в середине XIX в.[112]

Со временем конструкция тайника усложнилась и он стал неподвижной снастью. Поздний вид тайника был следующий: сеть, укрепленная на кольях и идущая перпендикулярно к берегу, так же как и в предыдущих снастях, называлась «стеной» и уходила в море, в «голомя»; голомянный конец сети загибался под прямым углом в обе стороны и шел параллельно берегу; к нему также под прямым углом ставились две стенки, они образовывали ворота так называемого «переднего двора» тайника, дно тайника было затянуто сеткой.[113]

Как мы уже говорили, в конце XIX—начале XX в. тайник повсюду в Поморье стал вытеснять более старое орудие лова — перемет. Такая же участь постигла в некоторых местностях и тяглые невода. По наблюдениям В. Р. Алеева, в 1910 г. весь Летний берег был равномерно уставлен

81

тайниками, только в районе Солзо-Сюземского морского участка на монастырских тонях осталось 2—3 тяглых невода, да и то осенью их заменили тайниками.[114]

На Онежском и Кемском побережьях наблюдалась та же картина. Тайники и гарны широко употреблялись в начале XX в. на Зимнем берегу: в рыболовный сезон 1910 г. здесь находились 5 неводов, 21 завеска, 180 гарв и 103 тайника.[115] Пользовались тайниками для лова семги в устье Двины в начале XX в., причем местные жители говорили, что они завезены сюда с Камчатки и Амура несколько лет назад.[116]

В некоторых местностях переход к лову тайниками был, по-видимому, не совсем легким. К новому орудию надо было присмотреться, привыкнуть, чтобы выбор места у берега и расположение в воде способствовали максимальной добыче рыбы. На Летнем берегу место установки тайников было непостоянным. В ряде случаев к сетной стене тайника добавляли с другой стороны ловушки перпендикулярную стене сеть.[117] Такая конструкция тайника была, по-видимому, близка к завеске.

Завеска, завеса. Рыболовное орудие, так же как и предыдущие, широко употреблявшееся в Поморье. Отметим, что завеской поморы называли как определенную рыболовную снасть (Кузомень, Варзуга, Умба — Терский берег), так и известные нам перемет и тайник. Можно предположить, что это название часто употреблялось как общее для целого ряда сетей, имеющих схожую в общих чертах конструкцию; стену, перегораживавшую или «завешивавшую» часть моря у берега, и перпендикулярную ей ловушку. Для укрепления завески в избранном месте моря делался перпендикулярно берегу «закол» из тонких жердей, на которые крепилась сеть — стена. Перпендикулярно этой стене и параллельно берегу шла другая сеть, примыкавшая к ней своей серединой, так называемая «заводь». В конце заводи устраивались тайники — обращенные отверстием к стене ловушки из сети с поддоном. Доступ к тайникам был сужен двумя сетями — «щеками», оставляющими между собой узкий вход — «воротцы». Семга, идущая вдоль голомянной сети, упиралась в заводь, заворачивала и, наконец, попадала через воротца в тайник. Завески были длиной от 80—150 м.[118]

На Зимнем берегу, к северо-востоку от с. Ручьи, вследствие недоступности берега, больших приливов и отсутствия сколько-нибудь удобных пристанищ для карбасов с помощью тайников и завесок ловить было нельзя, поэтому здесь выработался тип обсушного ставного орудия, сокращенно называемого местными рыбаками «стоек». Он был более примитивного устройства, чем тайник и завеска: бережная стена заканчивалась «двориком», который образовывали колья с натянутой на них сетью. К этому «дворику» прикреплялась длинная голомянная стена, которая шла от ближайшей по ходу рыбы стороны стоека дальше в море. Рыбаки ставили стоек в особых местах, там, где была ложбина или промоина вдоль берега. Установку кольев подгоняли так, чтобы промоина находилась против стороны «дворика», обращенной к берегу; считалось, что так семга идет к воротам лучше.[119]

82

Ставной тяглый невод. В середине XIX в. тяглые неволи бытовали, по-видимому, во многих поморских местностях; к началу XX в. их было значительно меньше. Самый большой тяглый невод в начале XX в. зафиксирован в с. Поной (Терский берег).[120] Понойский невод сшивался из сеток трех родов: крупноячеистых, среднеячеистых и мелкоячеистых.

Длина отдельных сетей такого невода достигала 11 м, высота — 5.6 м, общая длина —до 200 м. Тяглый невод отличался от морских ставных сетей тем, что его вытягивали на берег, а затем выбирали рыбу. Тяглый, поставив невод, начинали сторожить рыбу. Обнаружив ее появление в сети по дрожанию ловдуса, выбирали невод. Сначала один из тонщиков отвязывал его от кубасов (крупных поплавков), которые оставались на воде вместе с кубасницей, а затем всей артелью тянули невод за клеч (веревку, соединяющую стенку невода с заводом) до тех пор, пока матица не повернется горлом к берегу, после чего вытаскивали равномерно за оба крыла на берег. Освободив матицу от рыбы, ставили невод на место. На некоторых понойских тонях в связи с условиями берега приходилось сшивать несколько бережных сеток, тогда невод становился очень громоздким и вытягивать его на берег было затруднительно: в этом случае его не трогали, а «обметывали», т. е. выбирали семгу другим, небольшим, неводом. Повторяя «обметывание» несколько раз, вылавливали всю рыбу.[121]

ОРУДИЯ СЕМУЖЬЕГО РЕЧНОГО ЛОВА

Если морской лов ставными орудиями был пассивным, то речной лов «забором» и различными плавными орудиями был активным ловом; поплавни, закидные невода, «поезда» требовали постоянного движения, часто и днем, и ночью.

Из орудий речного семужьего промысла первое место принадлежало заборам — неподвижным заколам черезреку, задерживавшим выход семги в пресную воду для нереста. Перед этими заборами происходил подвижный лов сетями. Забор и лов перед ним составляли единый промысловый комплекс.

Заборный и передзаборный лов, владение орудиями этого лова, система отношений между общиной, отдельными членами и арендаторами имели длительную и сложную историю развития, значительные местные отличия и поэтому не могут быть здесь подробно и основательно исследованы. Археологическими раскопками обнаружено, что какие-то «рыболовные заграждения» в реках были известны на Севере в глубокой древности.[122]

Для того чтобы иметь более или менее четкое представление об этом промысловом комплексе, нужно, хотя бы коротко, рассмотреть его составные части.

Заборы. Семужьи заборы устраивались на всех сколько-нибудь значительных реках, впадающих в Белое море и Ледовитый океан за исключением самых больших — Двины, Печоры, Мезени.[123] Семужьи заборы ставились на реках с быстрым течением и порогами и представляли собой в основе преграды из свай, кольев со вставленными в них тайниками или ловушками (рис. 6). В зависимости от ширины реки заборы бывали разной величины, а быстрота течения, глубина реки и т. п. обусловливали

83

местные особенности конструкции того или иного сооружения. А. Я. Шульц, описывая поморские заборы во второй половине XIX в., подразделяет их на 4 рода «по способу устройства»,[124] приводя в пример конкретные заборы.

1. Забор на р. Поное (Терский берег), отличающейся быстрым течением, состоял из двух рядов «козел» (бревен), соединенных между собой перекладинами — «порогами». С порога на порог клали ряд жердей, называемых «стягами», так что забор представлял собой настоящий мост через

Рис. 6. Частокол для лова рыбы поперек реки. Поморье, 1910 г. (фотоархив ГМЭ, № 2640-6/2).

всю реку. На эти сляги накладывали камни. Так как козлы отстояли довольно далеко друг от друга, то между ними вбивали от 5 до 8 пар кольев: каждая пара кольев перекрещивалась и привязывалась к слягам моста. Кол, направленный по течению, назывался «поводным», а против течения — «подседным». К подседным колам привязывались по 2—3 горизонтальные перекладины, «висельги», одна на дне, а другие ближе к поверхности. И наконец, к висельгам прислоняли уже собственно решетку, препятствующую рыбе идти вверх, — «тарью». Вдоль подножия тарьи наваливали валежник и камни, чтобы рыба не могла прокопать себе проход между дном реки и тарьей.

2. Подпорожский забор на р. Онеге у дер. Каменихи заменил, по свидетельству С. В. Максимова, в 40-х годах прошлого века пять заборов.[125] Во второй половине XIX—начале XX в. он был самым большим беломорским забором. Подпорожский забор описан многими исследователями, и мы не будем подробно воспроизводить его здесь, отметим только особенность, отличавшую его от понойского забора. Подпорожский забор тянулся через всю р. Онегу (в 15—17 верстах от г. Онеги вверх по течению), что составляло приблизительно 380 сажен (около 760 м).

84

Течение р. Онеги гораздо медленнее, чем р. Поной, поэтому поперек реки выставляли ряд козел, которые выстилались сверху толстыми жердями, называемыми здесь «полатями». В заборе оставлялись ворота для прохода судов, обычно же ворота были закрыты сетяными рамами.[126]

3. Третий род забора представлял кузоменский забор (юго-восточная часть Терского берега), который был проще первых двух: забитый в дно реки одни ряд козел не настилался сверху «мостовиной», только для большей крепости забора козлы забивали ближе друг к другу, чем в первых двух случаях.

4. И наконец, самый простой забор — сумской (Кемский берег) — представлял собой ряд вбитых в дно свай, к которым были привязаны висельги, а к ним прислонены тарьи.[127]

В отдельных местностях Поморья заборы устраивались в разное время (в зависимости от весеннего половодья и подхода семги к рекам), но в общем в весенне-летний период. В большинстве случаев заборы строились ежегодно, но бывало, что сооружение заборов производилось раз в два-три года. На Терском берегу, на р. Умбе, забор строился ежегодно, сразу после весеннего спада воды, в первых числах июня; на р. Поное его устраивали к ильину дню — 20 июля по старому стилю; ковдский забор в Кандалакшской волости строился раз в несколько лет в мае;[128] солзовский забор на Летнем берегу возводили после николина дня — 9 мая по старому стилю.[129] Заборами около сел Дураково, Летней Золотицы ловили с июня, сюземским забором — с августа.[130]

Во всех заборах семгу ловили до заморозков. После окончания лова заборы разбирали или в ряде местностей оставляли на всю зиму до тех пор, пока их не сносило весенним разливом.[131]

По всем имеющимся данным, везде, где устраивался забор, перед ним производился лов различными сетями: чаще всего поездами и закидными неводами, реже ставными речными гарвами, которые ничем не отличались от морских орудий с теми же названиями, разве что были несколько меньших размеров. Связь заборного и передзаборного сетного лова особенно заметна, когда встает вопрос о владении забором, что будет рассмотрено дальше. Во всех заборах, больших и малых, имелись тайники или отверстия, куда вставлялись различные ловушки; этих ловушек, смотря по величине забора, бывало от одной (сумской забор) до 11—12 (подпорожский забор).[132] Тайник варзугского забора, по описанию С. В. Максимова, представлял собой «род садка со входными воротцами и с пятью углами, сооружался он из тарьи, иногда из кольев и жердей, отверстие закрывалось сеткой».[133] Заборные тайники были везде более или менее одинаковы. Большинство же заборов имело сетяные или ивовые ловушки в виде мереж, морд или вершей. Форма этих рыболовных снарядов одинакова не только по всей России, но и у многих других народов и потому не требует подробного описания. Два экземпляра морд и вершей подобного рода имелись в коллекции МАЭ под № 2923.

85

В коллекции ГМЭ находится мережа для заборного лова из дер. Нижмозеро Онежского уезда. Мережа сплетена из мелкоячеистой сети на двухверевках; наружная часть натянута на деревянную квадратную раму с деревянной рукоятью для выемки мережи из заборного отверстия. Длина сети — 1.12 м, размер устья — 50 X 50 см, длина рукояти — 2.48 м.[134] В этой же коллекции имеется и экземпляр морды — «верши», плетенной из ивовых прутьев с квадратным (45х45 см) устьем.[135] Кротили рыбу теми же орудиями, которые употреблялись при морском лове. Судя по имеющимся данным, в первой половине XIX в. численность наборов в Поморье была довольно велика. Однако вследствие официальных заявлений специалистов и неофициальных замечаний исследователей Севера о большой вредности заборов, уничтожавших нерестящихся рыб и тем самым сокращавших количество рыбы, заборы постепенно стали упраздняться, что было заметно уже в 70-х годах прошлого столетия.

В 60-х годах XIX в., по сообщениям П. С. Ефименко и Н. Я. Данилевского, около Кандалакши перегораживались заборами три речки: Нива, Кольвица и Лопшеньга.[136] В 70-х годах, по свидетельству А. Я. Ефименко, заборы устранились только на первых двух реках, а Лопшеньга входила и разряд морских тоней.[137]

В 80—90-х годах XIX в. был упразднен забор в Ковде Кандалакшской волости[138] и на многих других реках. В 1905 г. Главным управлением землеустройства и земледелия был утвержден список рек Архангельской губернии, на которых дозволено было устройство заборов, однако по допущению губернской администрации на некоторых беломорских речках — Кемь, Сорока, Выг — ставились заборы сверх нормы; нарушения законодательства происходили постоянно по всему Поморью.[139]

Поезд. Небольшая мешкообразная сеть с двумя тетивами, собранная с боков на веревку, которая привязывалась к обеим тетивам. Эта веревка называлась у поморов Терского берега «симкой». Поезда не имели ни поплавков, ни грузил, только два камня — «якоря», привязанных к нижней тетиве. Якорь повсеместно в Поморье назывался «пунда»; обе пунды соединялись веревкой — «пунденицей».

О поездовании перед забором ловцы уславливались заранее, но обычно ждали тихого вечера, чтобы было легче «слушать» рыбу, Все лодки собирались в одно место; гребцы оставались в них, а кормщики — на берегу. Сигналом к отплытию служил момент, когда в свою лодку садился «заборщик» — руководитель всего лова. Такой лов на Терском берегу собирал иногда до 150—200 лодок и протекал в обстановке весьма напряженной.

Начиная промышлять, лодки с поездами поднимались вверх по течению. Каждая пара выпускала свой поезд и, равномерно подгребая, двигалась по течению. Кормщики, стоя на корме, держали в одной руке симку, а в другой — пунденицу. Стоя в такой напряженной позе, они «слушали», не ударит ли в поезд семга. Всякое сотрясение поезда передавалось симкой, причем опытный кормщик различал, зашла ли рыба в сеть или поезд зацепился за камни. Если попадалась рыба, то по знаку кормщика гребцы сводили лодки в одно место, а ловцы выбирали поезд и вытряхивали рыбу в лодку.[140] Лов поездами был не только частью перед-

86

заборного лова, но и самостоятельным видом речного лова всякой рыбы.

Из разнообразных речных семужьих сетей и ловушок необходимо выделить громадные «поплавни» и «закидные» невода, употреблявшиеся в низовьях Северной Двины жителями Холмогорского и Архангельского уездов.

В начале XX в. поплавни и закидные невода на Северной Двине впервые появились в Быстрокурском обществе Кушевской волости Холмогорского уезда. Здесь промысел семги играл уже существенную роль в экономике крестьянского хозяйства. В 1913—1914 гг. общество располагало 30 закидными неводами, 30 поплавнями — «донницами» и 12 поплав-

Рис. 7. Невода и сети на просушке. Поморье. 1910 г. (фотоархив ГМЭ, № 2636-26).

нями — «верхницами». Такие два вида поплавней появились в результате наблюдений рыбаков над температурой воды в реке и связанным с нею ходом семги: в теплой воде семга идет ближе к поверхности, а в холодной воде (поздней осенью) — ближе ко дну. Сообразуясь с этим, ловили семгу то верхницами, то донницами.[141]

Поплавень-верхница вязалась из тонких конопляных нитей с ячеейв 4—5 дюймов, состояла из 2—4 переметов. Она не имела грузил, а поплавки для легкости обжигались. На поплавень-верхницу полагалась одна лодка с двумя ловцами: один греб, другой управлял плывущей по течению сетью. Поплавенью-верхницей ловили ночью по всем тоням по очереди: вторая лодка забрасывала свою поплавень, когда первая отплывала с полверсты. Попавшую рыбу вынимали и ехали дальше.[142]

Поплавень-донница вязалась из тонких льняных ниток, размер ячей был такой же, как и у верхницы. Вся сеть сшивалась из 5—7 переметов и насаживалась на две тетивы. Поправки были в виде еловых болванок, а грузила — либо парусиновые мешочки, наполненные песком, либо камни в бересте. Для ловли этой сетью нужны были 3 человека. Один выбрасывал верхнюю тетиву, другой — нижнюю, третий управлял лодкой.

Обе поплавни были распространены на Нижней Двине и в дельте всюду. Длина этих поплавней была различна: 160—200 м (Уемская во-

87

лость Архангельского уезда), 200 м (Соломбальская волость), 360 м (Верхнечухченемское общество Ломоносовской волости Холмогорского уезда, Ровдогорская волость Холмогорского уезда и т. д.).[143]

Промышляли поплавнями с конца июля до ледостава. Выезжали на лов каждой ночью, днем сети сушили (рис. 7).

Закидной невод. Громадная речная снасть, распространенная не только на Северной Двине, но и на Ваге и Печоре. Невода бывали размерами в половину ширины реки, во всю ширину и даже несколько больше, т. е. длина их доходила иногда до 500 м.[144] У невода было два крыла — «бережное» и «речное»; первое крыло составляло ⅓ невода, второе — ⅔; между ними помещалась матица, т. е. кошель, куда попадалась рыба, длиной до 4 м. Величина ячей в каждом крыле неодинакова: у бережного крыла ячеи крупнее (до 4 дюймов), у речного— мельче (до 1 дюйма). Середина отверстия матицы обозначена ловдусом, по дрожанию которого рыбаки определяли заход рыбы в матицу невода.

Таким громадным неводом должны были управлять 4 человека: каждый из них с давних пор имел свои обязанности. Старший артели назывался «бережником»; во время лова он находился на берегу, через плечо у него было перекинуто кожаное кольцо с веревкой, которая привязывалась к неводу, — таким способом бережник обеспечивал равномерное движение невода по реке. Обязанность бережника была трудная и даже опасная: случалось, что невод относился течением с такой силой, что увлекал за собой бережника; поэтому последний должен был иметь при себе нож, чтобы вовремя отрезать веревку, прикреплявшую его к неводу. Кроме этого, бережник руководил всем процессом лова и сбытом добычи. Сам невод и промысловая добыча носили его имя.[145]

Остальные трое участников этого лова отъезжали с неводом в лодке: один греб, двое выметывали невод. Выметав невод, поспешно подъезжали к берегу, прикрепляли конец невода к вороту — специальному приспособлению для вытягивания сетей из воды.[146] Тянули невод на берег, пока не показывалась матица. Выбрав рыбу, закидывали невод снова.

Неводом ловили днем; жребием определяли порядок очереди в закидывании неводов и пользовании имевшимися тонями. Плыли с неводом друг за другом, но второй невод закидывали тогда, когда у первого была вытащена матица.[147]

В свободное от промысла время повода и поплавни висели на специальных «вешалах», которые были однотипны для морских ставных и речных плавных сетей по всему Поморью.

ОРУДИЯ СЕЛЬДЯНОГО ЛОВА

Ловом сельди в Белом море занимались жители почти всех приморских селений Двинского устья. Лучшими сельдяными участками считались морские побережья мелких губ, защищенные от морских ветров. Главными местами лова сельди во второй половине XIX—начале XX в. были Кемский берег, села Сорока, Ковда, Кереть, Гридино — и соседние деревни Карельского берега, села Кандалакша, Княжая губа Кандалакшской губы, с. Покровское Онежской губы и некоторые другие. Время лова

88

в различных местностях побережий было различно в зависимости от времени появления сельди у берегов, некоторых биологических особенностей рыб и других факторов.

В Кандалакшской губе лов сельди производился в апреле, мае, июне и августе;[148]к Ворзогорской волости сельдь, по официальным данным, подходила только в начале декабря;[149] в Кузомени ловом сельди занимались весной.[150] По более ранним данным,[151] в Сорокской губе сельдь появлялась в сентябре, и тогда же начинался лов, который в ноябре уже заканчивался. По поздним сведениям,[152] сорокский лов только начинался в ноябре и производился до весны. Возможно, что за 50 лет произошли какие-то изменения в биологическом цикле сельди, в связи с этим сдвинулось и время ее появления у юго-западных берегов Поморья. В устье Северной Двины (в начале XX в. этим ловом занимались жители Чубонаволоцкой волости Архангельского уезда)[153] сельдь ловили с середины ноября до вскрытия реки. Таким образом, лов сельди производился в позднеосеннее и зимнее время, подо льдом, и в весенне-летнее время.

Подход сельди к побережью жители сторожили или «дежурили». Особенно важно это было в тех случаях, когда сельдяные тони находились далеко от селения; в этом случае на сельдяных участках строили временные жилища задолго до появления рыбы. Ожидание было особенно характерным для подледного лова. В с. Ковде, например, при известии о появлении сельди все участники лова спешили с неводами к губе, рубили проруби и, спустив в них невода, подвешивали их на кольях. Против матицы невода делали прорубь, над которой устраивали шалаш из еловых лап и покрывали его «олениной», той же «олениной» выстилали лед внутри шалаша.[154] В этой же сторожке все ловцы по очереди дежурили, наблюдая за матицей невода при помощи особого устройства: дощечка с подвешенным грузом опускалась на бечевке в прорубь на определенную глубину, и, как только на фоне белой дощечки мелькала черная спина сельди в направлении к неводу, караульный кричал рыбакам.[155] Рыбаки бросались к неводу и по знаку сторожа сбрасывали с кольев правое или левое крыло невода, а иногда, если сельдь шла особенно густо, опускали оба крыла и тянули невод навстречу плывущему косяку. Иногда для подхватывания неводных тетив-веревок подо льдом использовались специальные шесты, которые назывались в разных местностях по-разному (см. стр. 78). Такие же времянки-караулки типа шалашей существовали и в других местностях Кандалакшской губы; строились они из ельника, накрывались сверху брезентом или каким-то другим материалом,[156] пол внутри шалаша выкладывали еловыми ветками. Приспособления для сторожения сельди, подобные описанному выше, были широко распространены в этом районе, только вместо дощечки подвешивали светлую жесть или что-нибудь в этом роде.[157]

89

На большой стоячий невод в Кандалакшской губе собиралась артель в 6—8 человек.[158]

Несколько по-иному производился подледный лов сельди в устье Северной Двины. Приблизительно за неделю до замерзания устья ловцы перебирались из деревень в промысловые избушки, отстоявшие от них верст на 20. Здесь ждали замерзания воды, и, как только образовывался достаточно крепкий лед, все бросались врассыпную занимать места. Для захвата места достаточно было бросить невод на лед. Р. П. Якобсон, наблюдавший в начале XX в. картину «занятия неводных мест» у о. Кумбыш в устье Северной Двины, писал: «...лед волной изгибался под их тяжестью (рыбаков, — Т. Б.), но на это никто не обращал внимания: все были поглощены одним желанием — запастись местом ближе к середине фарватера... Разбросавши невод правильными рядами, ловцы возвращались в избушки и как ни в чем не бывало занимались чаепитием. Постановка же неводов обыкновенно производилась несколько дней спустя, т. е. когда окрепнет лед». Ловили здесь только во время отлива, по возвращении сельди, чтобы ее хватило на верхних и нижних местах (выше и ниже по течению). Как только вода останавливалась, матицу невода вытягивали при помощи ворота и вытрясали на лед добычу; затем, дождавшись прилива, снова расправляли матицу подо льдом и расходились по избушкам. Таким образом, выемка рыбы из снастей происходила каждые 6 часов.[159]

Сведения, сообщаемые различными авторами относительно сельдяных сетей, не столь единодушны, как сведения о семужьих снастях. По довольно поверхностным наблюдениям С. В. Максимова, «в большей части случаев и в другие времена (ранее середины XIX в., — Т. Б.) как здесь, в Сороке, так и во всех других местах улова этой рыбы употребляются в дело самые простые снаряды. Ловят неводами, ловят и мережами» (рис. 8). Причем все эти снасти, утверждал С. В. Максимов, употреблялись и для лова семги.[160] Более серьезные исследователи, например Н. Я. Данилевский и А. Шульц, считали, что для лова сельди существовали специальные, предназначенные только для этой рыбы сети.[161] На основании рассмотренных материалов можно принять деление сельдяных сетей А. Шульца на тяглые и стоячие, т. е. ставные, но необходимо внести коррективы в определение формы и размера снастей.

Тяглые невода. Эти невода употреблялись жителями тех местностей, где сельдь появлялась у берегов в летнее и раннеосеннее время, когда море было свободно ото льда (Сороцкая, Кандалакшская губы).[162] Они имели матицу и два сетяных крыла. Ячеи матицы были гораздо меньших размеров, чем ячеи у крыльев. Крылья сшивались из разных сортов сеток и «сошворивались» между собой веревочками — «ясегами». Невод имел две тетивы; к верхней привязывались ловдусы-поплавки, к нижней — кибасы.[163] Размеры тяглых неводов были различны и зависели от местных условий. В Сороке и близлежащих деревнях тяглые невода были небольшие и недорогие: длина крыльев — от 20—40 м, глубина матицы — до 8 м. В Кандалакше употреблялись невода общей длиной до 100—150 м и с матицей глубиной до 10—14 м.[164] Стоимость таких не-

90

водов доходила до 100 и больше рублей.[165] Тяглый невод закидывался с берега (как семужий) или с карбаса; вытягивали его, когда попадалась рыба, и закидывали снова.

Сельдяной лов тяглыми неводами, так же как и семужий — закидными неводами, поплавнями и поездами, был активным ловом. На один тяглый невод полагалось 3 рыбака, если невод закидывался с берега, и 2 карбаса (по 3 ловца в каждом), если лов производился с лодки. В Сорокской губе, куда сельдь заходила в огромном количестве, на 2 карбаса брали 2 невода: один из них лежал расправленный на обоих карба-

Рис. 8. Рюжа — рыболовная сеть. Архангельский уезд, дер. Сюзьма, Летний берег, 1910 г.

(фотоархив ГМЭ, № 2638-52).

сах, так что его можно было быстро выметать в воду; другой был запасным. Вo время лова карбасы нередко связывали бортами, чтобы их движение было равномерным. Когда карбас двигался по воде, кормщик стоял на носу с шестом в руке, стараясь не пропустить подходящее стадо сельдей и вовремя нащупать его шестом.

Пока шли поиски сельди, на участке лова царило напряженное молчание. Как только кто-нибудь нащупывал плотное стадо сельдей, начинались шум, ажиотаж, скопление лодок в том месте, где обнаружено стадо, перехватывание рыбы и т. д. В Сорокской губе, где на небольшом пространстве скапливалось до 500—600 лодок, дело нередко доходило до потасовок и кончалось «угощением друг друга шестами и веслами». Бывало, что промышленники возвращались домой с лова украшенными синяками, как после побоища. Если в сеть попадалась рыба в таком количестве, что невод невозможно было вытянуть, то рыбаки завязывали у него матицу и буксировали сеть к берегу.[166]

Стоячий невод. Стоячие невода большей частью употреблялись при подледном лове сельди ранней весной, поздней осенью и зимой. Стоячий

91

невод имел такую же конструкцию, что и тяглый, т. е. матицу и два крыла, которые в связи с особенностями подледного лова растягивались на кольях.

Стоячий невод вытягивали обыкновенно навстречу плывущему косяку. Если сельдь шла по глубокому месту и густо, то сшивали 2 или 3 невода один над другим.[167]

Подледные невода бывали также разных размеров. Самые маленькие ставились, видимо, жителями устья Северной Двины (А. Шульц называет их даже «сельдяными ловушками»).[168] Длина крыльев двинских неводов доходила до 20 м, глубина матицы — до 12—16 м.[169] В основном же стоячие подледные невода имели длину до 50 (на Летнем берегу и около Онеги)[170]и 160 м (на Кандалакшской губе, в селах Ковде, Княжей губе и др.).[171]

Чрезвычайно интересным был подледный лов сельди, производившийся женщинами на реках, где стояли села (во многих поморских селах существовал такой же подледный лов наваги). Характерным было и снаряжение женщины для такого лова: пешня для прорубания проруби, лопатка для выгребания льда, саночки («кережи»), на которых женщина сидела во время лова и везла рыбу домой, и уда (рис. 9).

Рис. 9. Онежская мещанка на ловле корюшки, 1887 г.

(фотоархив ГМЭ, № 760 «ил»).

ИМУЩЕСТВЕННОЕ ВЛАДЕНИЕ ОРУДИЯМИ ЛОВА

Чрезвычайно интересен и сложен вопрос о владении промысловыми рыболовными орудиями во второй половине XIX—начале XX в. Наше последующее изложение — лишь сведение воедино зафиксированных в литературе фактов общинного владения крупными рыболовными орудиями, фактов, являющихся в указанное время архаическими.

92

Во второй половине XIX в. в общинном владении находились большие сети, которыми ловили рыбу — сельдь и семгу — на общинных морских тонях.

В Кандалакше, например, принадлежавшей к числу наиболее важных беломорских сельдяных центров, миром ловили так называемых «егорьевских» весенних, или заледных, сельдей. Этот лов имел большое экономическое значение для жителей Поморского берега и Кандалакшской губы.[172] Мир сообща решал, сколько нужно работников для промысла, сколько душ должны выставить одного работника и сколько каждый работник обязан представить сетей и промысловых снастей.[173] Общий улов продавался разом, и вырученные деньги делились по числу работников, принимавших участие в лове, они же делили их подушно.

Больше всего сведений об общинном владении промысловыми орудиями имеется относительно семужьего лова, причем старые формы общинного владения морскими промысловыми участками — тонями, промысловыми избами, орудиями лова прослеживаются на морском и речном лове семги.

На сюземском семужьем лове (Летний берег) каждые 11 душ составляли артель, которая пользовалась сообща всей тоней и общими орудиями лова. Каждый член артели вносил по 10 сажен[174] сети; эти отдельные части сшивались вместе и образовывали одну большую сеть (морскую ставную снасть или ручную поплавень). Кроме того, член артели должен был иметь свою лодку; если он не имел ее, то должен был взамен прибавить еще сети сверх вложенной.[175] В «сидении» на семужьей тоне принимали участие все души defacto (женщины, старики, даже малолетние дети и лица, не относившиеся к данной общине), а не dejure, по которому души —только мужчины данной артели. На этом же Летнем берегу, на морских тонях, принадлежавших Солзе, каждый год по жребию сидел «десяток» — партия ловцов, состоявшая обычно из родственников или соседей. «Десяточные» снасти тоже составлялись из отдельных сетей.[176]

В Зимней Золотице (Зимний берег)[177]морские семужьи участки также делились по жребию, и тонщики, сидевшие на определенном участке, составляли одну артель, у которой были общие орудия промысла и съестные припасы. За каждым тонщиком числилось несколько душ — членов его семьи. Сидеть на тоне всей семье было необязательно — семужий лов не требовал такого количества рабочих рук; поэтому на тоне сидели по очереди. Хлеб и съестные припасы вносились пo количеству седоков, а соль, невода и береговые снасти до начала XX в. вносились не по седокам, а по душам. Из опасения порчи лова артельщики избегали иметь в своей среде «здорливого» товарища, т. е. неуживчивого, сварливого. Если такой «здорливый» артельщик не хотел «вшиваться» в общую неводную снасть (т. е. дать свою часть сети для общей сети), то артель выделяла ему место на тоне похуже и предоставляла возможность ловить на себя отдельно. Распределение добычи при любом общем лове было уравнительным: каждая душа получала равную долю улова.

93

Иногда невода составлялись и большим количеством артельщиков: случалось, что часть сети в невод вкладывали лица, вовсе не участвующие в лове и не сидевшие натоне, например одинокие женщины; все равно на каждую часть сети шла определенная доля улова. Большие семужьи невода (на реках Северной Двине и Печоре) во второй половине XIX в. редко принадлежали одному человеку; большей частью они являлись собственностью нескольких крестьян или даже целого околотка ‑ деревни.

Большой двинский семужий невод до начала XX в. являлся собственностью нескольких человек. Во второй половине XIX в. все владельцы такого невода составляли артель. Происходило это следующим образом: желающие составить артель собирались на масленице вместе и решали, сколько каждый должен внести сетей, каких и сколько веревок; уславливались также насчет карбаса: покупать его самим или взять у кого-нибудь в аренду. В великий пост каждый из артельщиков был занят приготовлением своей части невода: пряли коноплю, вязали сети, насаживали их на веревки. По вскрытии реки отдельные части связывались в одни невод.

В начале XX в. двинский невод принадлежал обычно четырем ловцам: каждый изготавливал свою часть сети (крылья невода), а затем собирались вместе и сшивали невод, матица также вязалась сообща. По-видимому, члены такой неводной артели подготавливали разное количество сети, так как известно, что «имевший больше ¼ невода нанимал покрутчика», причем порядок распределения добычи тогда был следующим: ½ всего улова поступала в пользу владельцев невода (это называлось «на невод»), другая половина делилась между рыбаками. Таким образом, мы в это время еще встречаемся со старой формой совместного складнического владения снастью.[178]

Некоторые пережиточные черты бывшего общинного владения предстают в заборном и передзаборном лове, хотя, по утверждению А. Я. Ефименко, уже в 70-х годах прошлого века этим ловом владели в основном частные лица, платившие обществу аренду.[179] По-видимому, переход крупных заборов в руки отдельных предпринимателей шел довольно быстро, так как, по сведениям П. С. Ефименко, еще в конце 60-х годов прошлого века во многих местностях Терского берега устройством забора и промыслом занимались всем миром.[180] Во второй половине XIX в. только несколько поморских заборов находилось в общинном владении, среди которых наиболее известны понойский, ковдский и солзовский заборы.

Понойский забор. Он устраивался на Терском берегу только жителями дер. Поной. Прочие селения и погосты Понойской волости непосредственного участия в постройке забора не принимали, а уплачивали определенную сумму денег строителям в качестве вознаграждения, а также на покупку и доставку необходимого материала. Все желающие ловить с помощью забора обязательно ловили рыбу поездами и гарвам и перед забором, поэтому каждые четыре человека на двух лодках составляли артель, а на каждую такую артель приходился один пай из заборного улова. Первые уловы из забора шли на общественные расходы: крупная рыба из последующих уловов продавалась скупщикам, а вырученные деньги делились поровну на каждый пай, мелкая рыба делилась

94

подушно. Устройством забора и процессом лова руководил опытный заборщик, он добывал рыбу из тайников, наблюдал за посолом, хранил общественные деньги и т. п. За свой труд он получал известный процент с промысла.[181]

Ковдский забор. Строился собственными силами. Выловленную семгу сообща солили и продавали либо в Архангельске, либо отвозили на Шуньгскую ярмарку (позднюю, осеннюю семгу). Вырученные деньги делили подушно.[182]

Солзовский забор. Община еще зимой запасалась лесом и необходимым материалом для постройки забора, причем каждая душа должна была заготовить одну сажень «талья» (лозняка, которым переплетают колья забора). После весеннего николина дня (9 мая по старому стилю) выходило на работу человек до 100, и в три дня возводили забор. Участие в постройке тоже распределялось по душам: у кого в семье была одна ревизская душа, тот работал один день, у кого три души — три дня, у кого было больше трех, приводил ещеодного работника.[183] Когда начинался лов, двое очередных ежедневно ходили к забору, осматривали его и кротили попавшуюся рыбу. Кто не ходил, платил штраф — 25 коп. — за пропущенный день. Рыбу солили сообща и отвозили на продажу в Архангельск, а вырученные деньги делили подушно. Сетный передзаборный лов также был общественным: ловили ставным неводом, на который каждый член общины вносил по сажени сети; карбас для лова был общественный. Все участвующие в этом лове должны были ежедневно (по шесть человек) проводить «дневанье», т. е. целый день дежурить у невода. За каждую душу должно было быть отработано определенное число дней. Улов продавали и деньги тоже делили подушно.[184]

Большие и прибыльные заборы повсеместно сдавались в аренду и, видимо, издавна, так как сдача в аренду к 70—80-м годам XIX в. уже имела свои традиции. Судя по имеющимся данным, арендатором мог быть один человек или несколько. Как правило, вместе с заборным ловом в аренду сдавался и передзаборный сетный лов.

По-видимому, основной причиной сдачи выгодного заборного лова в аренду была острая нужда общины в деньгах для уплаты податей, так как во всех случаях в течение описываемого периода арендатор уплачивал за общину эти подати. Арендатору принадлежало право назначить цену на будущую семгу, которая была, естественно, намного ниже настоящей. Если стоимость улова не покрывала заплаченных арендатором податных денег, то крестьяне с каждой души доплачивали ему.

Сдача в аренду происходила в январе—феврале, чтобы арендатор мог платить вперед за полугодие. Во вcex случаях обязанности общины в строительстве и пользовании забором распределялись следующим образом: общество строило забор на свои средства и из своего материала, вынимало рыбу из забора, чистило и обрабатывало ее, чинило забор; арендатор хранил рыбу в своих ледниках, солил ее и отвозил на продажу, т. е. по существу выступал в роли скупщика.

Для того чтобы яснее представить, какой объем работ падал на крестьян в постройке и обслуживании забора, достаточно более подробно остановиться на постройке подпорожского и умбского заборов в начале XX в.

В строительстве подпорожского забора (на р. Онеге) принимали участие 403 ревизские души Подпорожского общества и 133 души Кокорин-

95

ской волости. Каждый член общины обязан был доставить для постройки 5 жердей для козел, 35 тарий и столько же виц. Вся община трудилась над строительством забора в течение месяца, ежевечерне производилась перекличка всем рабочим. Всеми работами по возведению забора ведал мастер-заборщик. Десять-одиннадцатъ крестьян ежедневно осматривали забор; заборщик вынимал рыбу и кротил ее. Выловленная рыба обрабатывалась и сдавалась арендатору. Поездной передзаборный лов тоже сдавался в аренду: принимать участие в нем могли нее желающие, но сдавали рыбу тому же арендатору по установленной им цене на заборную семгу.[185]

Бывало, что семга в иные осенние дни скапливалась у забора, но в мережи не шла. Тогда начиналось так называемое «подзаборное поездование». Всем окрестным селениям объявлялось, что в такой-то день разрешается промышлять семгу у самого забора; на это объявление съезжалось до 100 поездов. Каждой артели разрешалось взять по три участка; улов с первых двух поступал в «пользу забора», т. е, крестьян Подпорожской иКокоринской волостей, а улов с последнего участка — в пользу местных церквей. Ловцы за свой труд получали только обильное угощение.[186]

Умбский забор (на р. Умбе, Терский берег) возводили 379 душ Умбовской волости, причем работа распределялась в три смены или «очереди» под названиями: степановская, ермолина, соловецкая.[187] В состав каждой смены входила ⅓ общества. На обязанности первой смены лежала установка козел и настила — сляг из бревен. Вторая смена вбивала между козлами колья, а между ними небольшие колышки («копылы»). Они же делали решетку из прутьев — тарью. Третья смена делала «места» для вершей в количестве пяти штук. Самой тяжелой и ответственной считалась первая смена, но все смены ежегодно чередовались, так что все крестьяне участвовали во всех видах заборных работ. Расходы, связанные с постройкой забора, распределялись равномерно между всеми 379 душами общества. Постройка начиналась ежедневно в 3 часа утра и с перерывом на обед заканчивалась к 5 часам вечера. Такая поденщина со своим продовольствием оценивалась в 1 руб., и богатые крестьяне часто нанимали за эту плату заместителя. Кроме организации этих общих работ по сооружению забора, общество приглашало за свой счет общего руководителя, мастера — «коловщика» и до 40 человек «забродчиков»; они заваливали камнями нижние концы тарьи. Извлечение рыбы из вершей производилось ежедневно утром «очередью» из четырех человек. В этих очередях участвовало все взрослое население общества. На их же обязанности лежала обработка рыбы и сдача ее арендатору.[188]

Многие семужьи заборы в начале XX в. сдавались с торгов по частям и, таким образом, могли оказаться в руках нескольких арендаторов. Здесь мы, однако, не будем подробно останавливаться на этом вопросе, так как он рассмотрен нами в другой статье.[189]

96

Многие состоятельные крестьяне, беря в аренду морские тони, заборы и речные участки, снабжали своими орудиями нанятых из доли улова покрутчиков. Этот наем происходил из года в год, так что бедные крестьяне попадали постепенно в полную экономическую зависимость от своего хозяина, или, как образно выражались кемские поморы, от «батюшки-невода». «Каждый рыбак... имел право на свою долю в тонях. Однако никто из них не имел невода... Штанами, как посмеивался хозяин, сельди не наловишь. Запасные поводы пылились в амбарах других богачей, но между хозяевами была круговая порука — не потакать покрутчикам».[190]

Уже во второй половине XIX в. мы встречаемся с фактом концентрации больших рыболовных снастей-неводов, семужьих и сельдяных поплавней и других сетей в руках местных поморских богачей. На неравномерность распределения орудий лова указывала А. Я. Ефименко, приводя следующие данные: в Сороке 106 хозяев имели 730 снастей, в Сухом Наволоке 45 хозяев — 372, в Вирьме у 7 хозяев было 40 снастей, в Выгострове у 53 хозяев — 394, в Шижне у 69 хозяев — 582 снасти. Всего, например, в одной Сорокской волости Кемского уезда на 919 душ приходилось 280 хозяев, владеющих 2124 снастями; в Ковдской волости (села Ковда, Княжая губа, Кандалакша) на 451 душу приходилось 80 хозяев, владеющих 127 снастями,[191] и т. д. Естественно, что с развитием капитализма эта концентрация возрастала, что отчетливо видно из официальных документов начала XX в.[192]

В заключение необходимо подвести некоторые итоги.

Хотя вещественный материал и фотоколлекции МАЭ и ГМЭ не дают полного представления об основных видах рыболовных орудий, употреблявшихся поморами различных приморских районов на морском и речном семужьем и сельдяном лове, тем не менее целый ряд коллекционных предметов, описанных в начале статьи, позволил автору говорить о самих распространенных снастях. Заметим, что этнографическое изучение промыслов поморского населения, которое проводится автором и в настоящее время,[193] показывает большое количество вариантов различных орудий, бытующих в каждом селе или деревне Поморья.

При изучении рыболовных орудий всегда интересен вопрос о времени и месте их происхождения. В настоящей работе автор не ставил перед собой такой сложной исторической задачи, но все же следует отметить следующее. Необходимо тщательно собирать точные названия, терминологию, не только орудия или снасти в целом (гарва, поезд, невод и т. д.), но и отдельных частей снаряда (невода, забора, поплавни): например мотня, матица, кошель, горло, кибас, кубас, пунда, ловдус и т. п. Бывает, что отдельная рыболовная снасть имеет до 40—50 деталей; в то же время один и тот же снаряд (по конструкции и назначению) в разных местах называется по-разному, а составные его части — одинаково; название самого снаряда возникло сравнительно недавно (на памяти информаторов), а от названий отдельных частей веет седой древностью: иногда это даже названия урочищ, речек, болот или лесных

97

массивов. В таком случае обнаруживается очень интересная связь с древней топонимикой обширной территории Севера, языком его обитателей и их этнической принадлежностью.

Нельзя забывать о преемственности орудий, исчезновении определенных видов и появлении новых в иных природных и климатических условиях. Однако это не значит, что орудия лова непрерывно совершенствовались (от примитивных — остроги, уды — к сложным — заборам, ставным и тяглым неводам). Автор согласен с мнением К. Вилькуна, финского этнографа, что «нельзя стремиться выводить одно орудие из другого, так как появление каждого нового орудия обусловлено практической целесообразностью»,[194] равно как отмирание старого вызвано непрактичностью, невозможностью его применения в иных условиях, в другой среде, или другом биологическом цикле иных промысловых рыб.

При этнических передвижениях население приносило на новые места свои орудия лова и встречалось с уже распространенными там; его орудия могли оказаться наиболее удачными для данного района, а могло получиться и наоборот. Если здесь уже было население со своими приспособленными для данных условий снарядами, то пришелец зачастую мог их принять, возможно, оставив от своих орудий какие-то названия, детали. Если же человек приходил на место, где его орудия оказывались более совершенными, то они либо принимались местным населением, либо возникал какой-то сплав, либо эти орудия сосуществовали одновременно. При этом с терминологией могли происходить самые поразительные метаморфозы.

Мне кажется, что даже самое скрупулезное знание орудий мало что дает нам для решения вопросов об их этническом происхождении, времени появления и т. д.

На такие вопросы гораздо больше могут дать ответ другие явления.

Рыболовные орудия необычайно разнообразны; они различаются размерами, назначением, формой, конструкцией, функцией, материалом, но есть одна общая черта, которая их объединяет, — это пользование ими человеком: один человек, несколько, много, артель, семья, община (мир).

Исследование этой стороны деятельности человека при занятии им рыболовством дает чрезвычайно много не только для изучения архаических и поздних форм рыболовства и его орудий, но и для исследования вопроса о том, какие этнические общности имеют такую же или очень похожую организацию. В свою очередь выявление всяких древних структур в рыбном промысле позволяет воссоздать те или иные стороны жизни древнего коллектива — общинные, семейные, обрядовые и т. п. Более того, изучение общественно-правовых или семейных отношений на том или ином рыбном промысле или при пользовании тем или иным орудием дает возможность определить, насколько древним является это орудие. Например, изучая заколы (заборы) ‑ это речное, неподвижное, сложное средство лова (в XIX—начале XX в.), вернее пользование ими, и всю систему производственных отношений в разных местах Севера, нам стало ясно, что это одно из самых древних орудий, несмотря на почти повсеместное использование в них совершенствующихся ловушек.

Таким образом, сложная и интересная тема «Рыболовство на Русском Севере» во всей совокупности историко-этнографических аспектов и с максимальным привлечением имеющегося в музеях и сохранившегося на местах материала еще ждет своего исследователя.

98

[1] ГМЭ, №№ 237, 277, 446, 507, 530, 553, 574, 641, 770, 829, 1127, 1142, 1237, 1784, 2336, 3178, 3732, 3745, 4050, 4337, 4348, 5751, 6172, 6759, 6859.

[2] ГМЭ, №№ 507, 530, 533. — Архангельский, Мезенский, Онежский, Холмогорский, Пинежский и Шенкурский уезды.

[3] АГМЭ, № 1, оп. 2, д. 384, л. 137.

[4] Там же.

[5] Там же, л. 139.

[6] Там же, л. 147. Программа для собирания этнографических предметов Этнографического отдела Русского музея имп. Александра III. Изд. 2-е. СПб., 1903.

[7] АГМЭ, № 1, oп. 2, д. 384, л. 137.

[8] Там же, л. 138.

[9] ГМЭ, № 2336-1—39. — Эта коллекция насчитывает самое большое количество предметов по рыболовству.

[10] АГМЭ, № 1, оп. 2, д. 349, лл. 20—22.

[11] Там же, №№ 311, л. 1; см. также, ф. 3178.

[12] ГМЭ, №№ 3732, 3745.

[13] Там же, №№ 4337, 4348.

[14] АГМЭ, № 1, оп. 2, д. 311, л. 1.

[15] Там же, д. 312, л. 10.

[16] Л. Л. Капица. Антропологические данные о поморах Кемского и Онежского уездов. Ежегодник русского антропологического общества, т. VI, Пгр., 1916, и другие работы.

[17] МАЭ, № 1036, опись.

[18] Там же, № 1101.

[19] Там же, № 504.

[20] Там же, № 2011.

[21] ГМЭ, №№ 277, 446.

[22] АГМЭ, № 1, оп. 2, д. 433.

[23] ГМЭ, № 770.

[24] Там же, № 237.

[25] Там же, № 641.

[26] Там же, № 6859.

[27] Там же, №№ 574, 1784.

[28] Там же, № 1237 (собиратель коллекции неизвестен; регистрировал Э. Лекарский).

[29] Там же, № 829; МАЭ, № 1877.

[30] ГМЭ, № 1142.

[31] Там же, № 6759.

[32] Фотоархив МАЭ, № Н-1498.

[33] Там же, № 1695 (коллекции собраны до 1888 г.; регистрация — в 1910 г.).

[34] Там же, № 2786.

[35] Там же. № Н-1228.

[36] Там же, № 3301.

[37] Фототока ГМЭ, «пл», №№ 741, 743, 745 и др.

[38] Там же, Архангельская губ.,1910, №№ 2637, 2638, 2640 и др. ‑ А. Н. Павлович был фотографом в экспедиции Л. В. Костикова.

[39] В. Е. Розов. О рыбном промысле в селе Ковда и соседних селениях на берегу Кандалакшской губы. Материалы к познанию русского рыболовства, т. II. вып. 1, СПб., 1913.

[40] Л. Брейтфус. Рыбный промысел русских поморов в Северном Ледовитом океане; его прошлое и будущее. Материалы к познанию русского рыболовства, т. II. вып. 1. СПб., 1913.

[41] В. Р. Алеев. Промысел навага и сельди по Онежскому и Кемскому берегам Белого моря зимою 1912 г. Материалы к познанию русского рыболовства, т. III. вып. 9, Пгр., 1914.

[42] Р. П. Якобсон. 1) Отчет но обследованию рыболовных угодий Александровского и Комского уу. Архангельской губ. Материалы к познанию русского рыболовства, т. III, вып. 2. 1914; 2) Отчет по обследованию Онежского бассейна и по поездке на Мурман и на Новую Землю в навигацию 1912 г. Там же.

[43] И. П. Ануфриев. Морские промысли в старину. Архангельск, 1918.

[44] В. К. Солдатов. Отчет по обследованию семужьего промысла 1902, 1903 и 1904 гг. Экспедиция для научно-промысловых исследований у берегов Мурмана. СПб., 1906.

[45] Луда (арханг.) — подводные или надводные камни, мели, гранитные плешины. См.: В. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка, т. II, СПб., М., 1913. стр. 702.

[46] С. В. Максимов. Год на Севере. СПб., 1864, стр. 43.

[47] Л. В. Костиков. Отчет о поездке в Архангельскую губернию летом 1910 г. АГМЭ, ф. 1, oп. 2, д. 349, лл. 48, 91.

[48] А. Линевский. Беломорье. Петрозаводск, 1962, стр. 119.

[49] С. В. Максимов, ук. соч., стр. 259.

[50] Там же, стр. 41—42.

[51] А. Линевский, ук. соч., стр. 13.

[52] С. В. Максимов, ук. соч., стр. 301.

[53] Там же, стр. 41.

[54] В. В. Верещагин. Очерки Архангельской губернии. СПб., 1849, стр. 212-213.

[55] Л. В. Костиков, ук. соч., л. 50.

[56] Там же, лл. 91, 51.

[57] С. В. Максимов, ук. соч., стр. 575.

[58] А. Михайлов. Очерки природы и быта Беломорского края России. Охота в лесах Архангельской губернии. СПб., 1868, стр. 28—29.

[59] Там же, стр. 25.

[60]P. П. Якобсон. Отчет по обследованию бассейна Северной Двины в 1913— 1914 гг. Материалы к познанию русского рыболовства, т. IV, вып. 3, Пгр., 1915, стр. 20, 34.

[61] Там же, стр. 19, 45, 22.

[62] Р. П. Якобсон. Отчет по обследованию бассейна Северной Двины в 1913— 1914 гг., стр. 44-69.

[63] Там же, стр. 46.

[64] Стерлядь имела промысловое значение для жителей Яренского, Устьсысольского уездов Вологодской губернии и Шенкурского уезда Архангельской губернии, расположенных но верхнему и среднему течению Северной Двины; Шенкурский уезд граничит с Холмогорским (Р. П. Якобсон, Отчет пo обследованию бассейна Северной Двины в 1913—1914 гг., стр. 27).

[65] А. Я. Ефименко. Артели Архангельской губернии. Сборник материалов об артелях в России, СПб., 1873—1874, вып. I—II, стр. 24.

[66] ГМЭ, №№ 6759, 1151, 1152 и др.: № 2336-1 и др.

[67] Р. П. Якобсон. Отчет по обследованию рыболовных угодий Александровского и Кемского уу..., стр. 12, 32.

[68] Там же, стр. 32.

[69] ГМЭ, №№ 2236-10-13, 43, 48-49.

[70] АИЭ, 871/(к-1, оп.2), стр. 48. Полевые материалы экспедиции 1963 г.; АГЛМ, 55251/(1‑38), № 5, 1937 г.

[71] Р. П. Якобсон. Отчет по обследованию бассейна Северной Двины в 1913— 1914 гг., стр. 60.

[72] Там же, стр. 56; А. Я. Ефименко, ук. соч., стр. 49.

[73] ГМЭ, №№ 2336-51, 53, 54, 57-60 и др.

[74] МАЭ, № 1036-330.

[75] Там же, №№ 1006-327, 328.

[76] ГМЭ, № 2336-4.

[77] Там же, №№ 2336-1, 6759-1149, 6759-1152, 6759-1158 и др.

[78] Р. П. Якобсон. Отчет по обследованию рыболовных угодий Александровского и Кемского уу..., стр. 13, 35.

[79] А. Я. Шульц. Техническое описание рыбных и звериных промыслов в Белом и Ледовитом морях. В кн.: Исследования о состоянии рыболовства и России, т. VII. СПб., 1863, стр. 32.

[80] Р. П. Якобсон. Отчет по обследованию рыболовных угодий Александровского и Кемского уу..., стр. 13.

[81] Р. П. Якобсон. Отчет по обследованию бассейна Северной Двины в 1913—1914 гг., стр. 56; А. Я. Ефименко, ук. соч., стр. 49.

[82] Р. П. Якобсон, Отчет по обследованию рыболовных угодий Александровского и Кемского уу..., стр. 22.

[83] ГМЭ, № 2336-33.

[84] Там же, №№ 2336-25, 26, 27 и др.

[85] У В. Даля ловдусом назван поплавок к любой рыболовной сети (В. Даль. Толковый словарь..., т. II, стр. 674); А. Подвысоцкий определяет ловдус (ловгус, ловдас, кивалка) как поплавок к сельдяной сети. В Поморье название «ловдус» было широко распространено и относилось к поплавкам для лова самой различной морской рыбы неводом с мотней (ГМЭ, № 4348-1, ловдус из с. Умбы, Терский берег, Мурманский округ).

[86] МАЭ, № 1036-323.

[87] ГМЭ, № 4348-2.

[88] МАЭ, № 1036-372.

[89] Там же, № 2911-208, с. Оксино. — Интересно замечание к этому поплавку: «русские рыбаки вылавливают их в море».

[90] ГМЭ, № 2336-22. Кемский уезд Сумской посад; № 2336-23 и др.

[91] Там же, №№ 2336-18, 19; 3745-6; 4З48-14, 15.

[92] Там же, №№ 2336-17, 35.

[93] Л. В. Костиков, ук. соч., л. 40.

[94] С. В. Максимов, ук. соч., стр. 38.

[95] МАЭ, № 1036.

[96] ГМЭ, № 3745-5.

[97] То же самое отмечал Кустаа Вилькуна на промысле лосося в Финляндии (Кустаа Вилькуна. Этнографическое изучение промысла лосося в Финляндии. Советская этнография, 1956, № 4, стр. 69).

[98] Были и речные гарвы. Об этом см. ниже, стр. 8.

[99] Акты Археологической экспедиции, т. I, СПб., 1836, № 312, стр. 376.

[100] Там же, т. III, 1838, № 38, стр. 79 и др.

[101] В. Р. Алеев. Отчет о поездке на Зимний берег Белого моря в 1911 г. Статистико-экономическое обследование побережья и рыболовных угодий. Материалы к познанию русского рыболовства, т. II. вып. 2, СПб., 1912, стр. 44.

[102] С. В. Максимов, ук. соч., стр. 235.

[103] «Голомя» — открытое море.

[104] А. Я. Шульц, ук. соч., стр. 19.

[105] В. Р. Алеев. Отчет о поездке на Зимний берег..., стр. 45.

[106] В. Р. Алеев. Поездка на Летний и Онежский берега Белого моря в 1910 г. и описание морских рыболовных угодий. Материалы к познанию русского рыболовства, т. II, вып. 2, СПб., 1911, стр. 95.

[107] Исследования о состоянии рыболовства в России, т. VI, СПб., 1863, стр. 34.

[108] А. Я. Ефименко. ук. соч., стр. 24.

[109] В. Даль. Толковый словарь..., т. I, стр. 846 (1)

[110] А. Подвысоцкий. Словарь областного архангельского наречия в его бытовом и этнографическом применении. СПб., 1885, стр. 30.

[111] ГМЭ, № 43, 48/9-13; Р. П. Якобсон. Статистико-экономическое обследование морского побережья и рыболовных угодий на Онежской губе между гг. Кемью и Онегой и Онежского закола в 1911 г. Материалы к познанию русского рыболовства, т. II, вып. 5, СПб., 1913, стр. 13.

[112] С. В. Максимов, ук. соч., стр. 233.

[113] В. Р. Алеев. Отчет о поездке на Зимний берег..., стр. 44, рисунки 2, 3.

[114] В. Р. Алеев. Поездка на Летний и Онежский берега..., стр. 81.

[115] В. Р. Алеев. Отчет о поездке на Зимний берег..., стр. 57—77.

[116]P. П. Якобсон. Отчет по обследованию бассейна Северной Дивны в 1913—1914 гг., стр. 47.

[117] В. Р. Алеев. Поездка на Летний и Онежский берега..., стр. 105 (прим. к таблице).

[118] В. Р. Алеев. Поездка на pp. Поной и Варзугу в 1912 г. Материалы к познанию русского рыболовства, т. III, вып. 9. Пгр., 1914, стр. 51, рис. 13.

[119] В. Р. Алеев. Отчет о поездке на Зимний берег..., стр. 49, 51.

[120] Р. П. Якобсон. Отчет по обследованию рыболовных угодий Александровского и Кемского уу..., стр. 59; В. Р. Алеев. Поездка на pp. Попон и Bapзугу в 1912 г., стр. 43.

[121] В. Я. Алеев. Поездка по pp. Поной и Варзугу в 1912 г., стр. 43—44.

[122] Археологические открытия 1966 г. М., 1967, стр. 6.

[123] А. Я. Шульц, ук. соч., стр. 48.

[124] Там же, стр. 46 и след.

[125] С. П. Максимов, ук. соч., стр. 231.

[126] В фонде № 507 ГМЭ под № 19 ранее существовала модель подпорожского забора, которой сейчас, к сожалению, нет. Осталось одно описание.

[127] А. Я. Шульц, ук, соч., стр. 47—48.

[128] П. С. Ефименко. Сборник народных юридических обычаев Архангельской губ. Труды Архангельского статистического комитета за 1867 и 1868 гг., вып. III, кн. 1, Архангельск, 1809, стр. 139, 142, 145.

[129] А. Я. Ефименко, ук. соч., стр. 65.

[130] В. Р. Алеев. Поездка на Летний и Онежский берега..., стр. 86—87.

[131] С. В. Максимов, ук. соч., стр. 228.

[132] Р. П. Якобсон. Статистико-экономическое обследование морского побережья и рыболовных угодий на Онежской губе..., стр. 27, 55.

[133] С. В. Максимов, ук. соч., стр. 229.

[134] ГМЭ, № 2336-3.

[135] Там же, № 2336-4.

[136] П. С. Ефименко, ук. соч., стр. 143—144;Исследования о состоянии рыболовства в России, т. VI, стр. 44.

[137] А. Я. Ефименко, ук. соч., стр. 63.

[138] В. Е. Pозов, ук. соч., стр. 71.

[139] Р. П. Якобсон. Статистико-экономическое обследование морского побережья и рыболовных угодий на Онежской губе..., стр. 6.

[140] В. Р. Алеев. Поездка на pp. Поной и Варзугу в 1912 г., стр. 40. 41.

[141] Р. П. Якобсон. Отчет по обследованию бассейна Северной Двины в 1913—1014 гг., стр. 27, 28, 32.

[142] Там же, стр. 31.

[143] Там же, стр. 34, 35, 42, 47—48.

[144] А. Михайлов, ук. соч., стр. 35.

[145] А. Е. Ефименко, ук. соч., стр. 71.

[146] Речной ворот был, по свидетельству очевидцев, такой же конструкции, что и ворот для вытаскивания тяглых поводов на семужьих морских тонях.

[147] Р. П. Якобсон. Отчет по обследованию бассейна Северной Двины в 1913— 1914 гг., стр. 29.

[148] А. Я. Ефименко, ук. соч., стр. 46.

[149] Р. П. Якобсон. Статистико-экономическое обследование морского побережья и рыболовных угодий на Онежской губе..., стр. 47.

[150] А. Я. Ефименко, ук. соч., стр. 45.

[151] С. В. Максимов, ук. соч., стр. 292.

[152] В. Е. Розов, ук. соч., стр. 56; В. Р. Алеев. Промысел наваги и сельди по Онежскому и Конскому берегам Белого моря зимою 1912 г., стр. 17—21.

[153] Р. П. Якобсон. Отчет по обследованию бассейна Северной Двины в 1913— 1914 гг., стр. 55-60.

[154] В. Е. Розов, ук. соч., стр. 58.

[155] А. Линевский, ук. соч., стр. 111 и др.

[156] В. Е. Розов, ук. соч., стр. 58.

[157] А. Линевский, ук. соч., стр. 257-207.

[158] В. Е. Розов, ук. соч., стр. 59.

[159] Р. П. Якобсон. Отчет по обследованию бассейна Северной Двины в 1913—1914 гг., стр. 58-60.

[160] С. В. Максимов, ук. соч., стр. 292, 293.

[161] А. Шульц, ук. соч., стр. 27.

[162] А. Я. Ефименко, ук. соч., стр. 48, 49.

[163] А. Шульц, ук. соч., стр. 27-28.

[164] Там же, стр. 27.

[165] А. Я. Ефименко, ук. соч., стр. 49.

[166] В Сорокской волости артель ловцов с двумя карбасами называлась «разгреб»; см.: В. P. Алеев. Промысел наваги и сельди по Онежскому и Кемскому берегам Белого моря зимою 1912г., стр. 17—18.

[167] В. Е. Розов, ук. соч., стр. 58, 59.

[168] А. Шульц, ук. соч., стр. 31.

[169] Р. П. Якобсон, Отчет по обследованию бассейна Северной Двины в 1913-1914 гг., стр. 56-57.

[170] В. Р. Алеев. Поездка на Летний и Онежский берега..., стр. 90.

[171] В. Е. Розов, ук. соч., стр. 59.

[172] Егорьевские сельди появляются в Белом море в мае, после 23 апреля по старому стилю (день св. Георгия).

[173] П. С. Ефименко, ук. соч., стр. 134; A. Я. Ефименко, ук. соч., стр. 47.

[174] Интересно сопоставить количество сажен сети, вкладываемой в общую снасть беломорскими и печорскими промышленниками: первые вносили 10—20 сажен, вторые — до 300 сажен; см.: А. Я. Ефименко, ук. соч., стр. 58.

[175] А. Я. Ефименко, ук. соч., стр. 53.

[176] Там же.

[177] Материалы экспедиции 1963—1964 гг. Зимний берег Белого моря (архив МАЭ).

[178] Р. П. Якобсон. Отчет по обследованию бассейна Северной Двины в 1913-1914 гг., стр. 29.

[179] А. Я. Ефименко, ук. соч.,стр. 62. — Например, в частном владении находились 10 заборов Терского берега.

[180] П. С. Ефименко, ук. соч., стр. 140.

[181] Архангельские губернские ведомости, 1881, № 3.

[182] П. С. Ефименко, ук. соч., стр. 145.

[183] А. Я. Ефименко, ук. соч., стр. 65.

[184] А. Я. Ефименко, ук. соч., стр. 66—67.

[185] Материалы экспедиции 1963—1964, 1969 гг. (архив МАЭ); Р. П. Якобсон. Статистико-экономическое обследование морского побережья и рыболовных угодий на Онежской губе..., стр. 50—52.

[186] Р. П. Якобсон. Статистико-экономическое обследование морского побережья и рыболовных угодий на Онежской губе..., стр. 58.

[187] Р. П. Якобсон. Отчет по обследованию рыболовных угодий Александровского и Кемского уу..., стр. 8.

[188] Там же, стр. 8—9.

[189] Т. А. Бернштам. Семужий промысел поморов Зимнего берега Белого моря во второй половине XIX—начале XX в. Вопросы аграрной истории. Материалы научной конференции по истории сельского хозяйства и крестьянства Европейского Севера СССР. Вологда, 1968, стр. 337—344.

[190] А. Линевский, ук. соч., стр. 125.

[191] А. Я. Ефименко, ук. соч., стр. 49—50.

[192] Автор пока не владеет материалом, позволяющим привести данные о распределении орудий лова среди жителей разных районов Поморья, а в письменных материалах, могущих служить источником по рыболовству, часто приводятся не точные данные.

[193] Экспедиции 1969, 1970, 1972 гг.; материалы находятся в обработке у автора.

[194] Кустаа Вилькуна. Этнографическое изучение промысла лосося в Финляндии, стр. 72.

ПУБЛИКАЦИЯ: Бернштам Т.А. Рыболовство на русском Севере во второй половине XIX – начале XX в. (по коллекциям и архивным материалам этнографических музеев Ленинграда) // Из культурного наследия народов России: Сборник Музея антропологии и этнографии. Л., 1972. Вып. XXVIII. С. 63-98.