Носилов К. Горе-рыболов

I.

Каждый год, как только начиналась веселая весна, разливалась наша Исеть многоводная, появлялась зелень яркая, и ярче и ярче начинало, после долгой зимы, светить солнышко, — в наш дом, дом моего отца, начинали рано-рано по утрам приходить рыболовы.

Придут в нашу кухню, и словно принесут с собою самую весну. — Рыбы не угодно ли свеженькой, батюшка? Только что вот в реке изловили!

Подскочит к их мокрым корзинам наша стряпка старая, любопытная Агафья, заглянет туда жбородатый кучер Трофим, а отец наш уже идет к нам в спаленку и будит:

— Вставайте, дети, скорее, бегите в кухонку! Какой рыбы принесли нам наши рыболовы»!

И нет, как не бывало, весенняго, сладкаго сна во время котораго, словно травка, растет человек, лени — то же самое, и мы выскакиваем из кроваток и бежим, перегоняя друг друга, в кухонку, на ходу протирая кулаками глазенки. И, действительно, стоило того, чтобы разстаться с теплыми постельками. В кухне знакомые рыболовы, такие добрые улыбающиеся, довольные своей ловлей и добычей. От них еще пахнет водорослями, тиной, водой; они еще в своих мокрых рыболовных доспехах; у иного на ногах целая водоросль, на рукаве зеленая тина, а под ногами или на лавке зеленоватыя мокрыя корзины. Они рады нам и приветствуют нас:

— Смотрите, полюбуйтесь, деточки, посмотрите, какая рыба водится в нашей родной реке! И начинают показывать речных чудовищ, словно чудом каким очутившихся сегодня в нашей кухне.

И, Боже мой, какое чудное зрелище: громадныя щуки с зеленоватыми пятнами и страшными зубами, того толще и больше толстобрюхий налим, еще зевающий и что-то чамкающий своею громадною, беззубою пастью, а в другой корзине толстый линь и красноперый окунь... И все это — живое, еще зевающее, раскрывающее временами рты, все это трепещущее, бьющееся, неспокойное, тоскующее еще по родной своей реке; все это так и отливающее разными красками и оттенками при ярком ярком солнышке, которое взошло уже и трепещет, словно радуясь нашей детской радости, на горизонте и смотрит весело в окошко.

А тут еще какая-то неизвестная трава, мягкая, волнистая; а тут еще мхи такие красивые пушистые, водянистые, словно взятые из какого-то таинственнаго царства…

До иной рыбы страшно дотронуться, и только что хочешь тронуть его беленьким пальчиком, как встрепенется она, и ахнешь и отскочишь. А рыбаки смеются:

— Щуке только в рот не давайте пальчиков, деточки, учат они нас: — живо откусит! Вишь зубы-то у ней какие острые, все равно как будто шилья! Думаешь, уснула уже она, а она тебя только и дожидается, и так цапнет тебя, так захватит своими зубищами, как будто какими тисками!.. Вот налим, — тот не сделает ничего, хоть вложи ему в рот целую руку! Пощупай-ка ручонкой у него во рту! Да не бойся: не укусит! Берет рыбак дрожащую руку, но вложить ее в раскрытую пасть налима никак не решаешься, и прячешь скорее ручонку за спину.

А рыболов все знакомит с своею рыбою:

— Вот линь тоже не кусается. Линь — рыба смирная, болотная. Смотрите, деточки, как разъелись они! И он пробует вынуть линя и показать нам, но линь скользит из руки в мшистую корзину, и, смотришь, — на потеху нам так живо затрепещется там и обрызнет нас...

И все покажут нам рыбаки все разскажут про эту рыбу свежую, только что изловленную, и все объяснять: как она живет и плавает в воде, как она ловит там маленькую неопытную рыбку и глотает ее, как она прячется и скачет от человека с сетями...

Целый урок естествознания с живыми пособиями, с бородатыми рыболовами вместо учителей, с самыми живописными описаниями, с самым захватывающим слушателей интересом.

Рыбаки уже продали нам рыбу, получили сверх денег по чарке доброй водки в угощение, уже корзины их опростаны нашею проворною Агафьею, рыба уже отнесена Трофимом на наш холодный погреб, а мы все еще тремся около рыболовов, — этих наших сегодняшних учителей естественной истории, глядя на них благодарными, любопытными глазами.

И уйдут они из нашей кухонки, а перед нами еще все стоит этот чудесный подводный  мир с красивыми животными и травами, полный живого интереса. И уже не хочется спать, хотя нас давно уже из кухни выпроваживают в теплую спальню нашу, не хочется оторваться от этого веселаго утра, хочется говорить, говорить и мечтать о чудесах речного царства...

 

II.

Чуть ли не эти уроки наших деревенских рыболовов и вдохнули в меня желание сделаться рыболовом. По крайней мере, я помню себя еще маленьким-маленьким, но уже мечтающим о рыболовстве. Сколько разсказов самых невероятных я сочинял своим доверчивым и маленьким сестренкам про рыбу! Сколько раз я хвастался перед Трофимом и Агафьею, что я уже умею ловить и усатаго толстаго налима, и бойкую, проворную хищную щуку. Только у меня не было еще удочки — ее только сулил мне сделать наш Трофим, а Агафья обещала одолжить мне под рыбу малую корзинку. Но вот у меня и самая удочка, сделанная пока за отсутствием настоящей из какого-то бельевого крючка с привязанной к нему тонкой веревочкой. И я, помню, с восторгом удил воображаемую рыбу в луже на дворе и даже в нашей водосточной кадочке, воображая себя настощим рыболовом. Опустишь туда свою странную удочку и ждешь, ждешь с нетерпением, когда дрогнет веревочка. Дрогнула напряженная ожидающая рука, и веревочка летит вверх вместе с брызгами и тиной. Ничего! Воображение рисует картину за картиною, и хотя в водосточной кадочке сроду не бывало никакой рыбы — это хорошо известно даже самому рыболову — но чудится там и толстый пятнистый налим, и зеленоватая длинная щука, и темный линь и красноперый горбатый окунь.

— Что, рыбу удишь, дитятко? спросит, бывало, наша старая Агафья проходя, мимо на погреб. — Удь! Удь! Ужо какой я пирог тебе состряпаю! Всех мы с тобою сегодня рыбою накормим! И за обедом, действительно, свежий пирог, и даже некоторые хвалят рыболова.

Но меня, помню, мало и недолго занимала эта водосточная кадочка: меня манила Карга, — как называется еще и посейчас какое-то топкое болото у самой нашей церкви под горой — и это влечение было настолько велико, что я стал туда тайком убегать с своим снарядом.

Только там, на этой вонючей Карге, я познакомился с настоящим рыболовством, когда увидал одного мальчишку, должно быть, такого же страстнаго рыболова деревенскаго с удочкой; около него стояла молча целая толпа праздных и любопытных ребятишек.

Как засмеялись они над моею удочкой, и как это было мне больно!

Отец приказал Трофиму сделать мне форменную удочку, и скоро Карга не знала от меня покоя ни днем, ни вечером, ни ранним утром.

Но в Карге жили какие-то хитрые карасики, которые безпрестанно дергали мою леску, съедали червячка, но никогда не попадались на самую уду, как я ее ни дергал самым прехитрым, казалось, образом.

Первая моя добыча была на реке, куда я раз пробрался с нашим Трофимом самым тайным от родителей образом, когда он отправился туда за водой и посадил меня на водовозную красную кадушку. Там попался мне какой-то пескарь с круглою-круглою мясистою спинкою, и это было так неожиданно и вместе с тем хорошо, что я, не дожидаясь Трофима, так и убежал домой с удочкой и пескарем, насаженным на крючке. Радость моя была так велика, что я в кухне чуть не выткнул глаз нашей Агафье, оборвал занавеску, задевши ее тою же удочкой и вдобавок так перепугал о чем-то задумавшуюся за своим шитьем мать, что она даже ахнула, увидев меня с удилищем.

Несчастный болтающийся на удочке пескарь был сотню раз показан всем; я сотню раз разсказывал, как я его выудил в самой реке Исети, как меня похвалил какой-то мужик, попавшийся дорогой мне навстречу, как была поражена какая-то женщина, шедшая с ведрами на реку; одно только было недоразумение: куда девать в конце-концов этого пескаря, потому что Агафья решительно отказывалась печь сегодня пирог с этим пескарем, так как с квашнею она уже давно покончила, а жарить его на жаркое было еще рано.

Я не знаю, что бы еще было с этим пескарем далее, если б вопрос самым простым способом не разрешил наш кот лукавый Васька: он съел этого моего перваго пескаря самым возмутительным образом, как-то подкравшись к нему, когда он валялся на лавке; стащил его перед моим носом так удачно и так решительно, что даже сердито-сердито замяукал под лавкою, когда я бросился было отнимать пескаря и встретился с зубами и когтями похитителя.

Противный кот! Как он ел моего пескаря под лавкою, и как жаль было мне своей первой добычи!

 

III.

Но настоящим рыболовом оделался я гораздо позднее, когда я уже стал учиться грамоте и пользовался полной свободой.

О, я тогда удил уже недурно, и у меня были настоящия удочки и даже с раскрашенными пробковыми поплавками! Еще заря, а уже бежишь на реку с своей удочкой. Еще утро раннее, холодное, росистое, а уж следы твои видны на низкой траве прямо к нашей Исети! Еще спит наше село или только еще просыпается, а ты уже сидишь с своею удочкой у берега или на тонких жердочках мостика! Что за чудная гладь на реке! Что за чудная картина спящей реки, с которой, кажется, только-что поднимается самое утро, в виде тонкаго белаго облака. «Клев на уду!» скажет какой-нибудь проезжающий рыбак самым серьезным голосом. «Спасибо, дядюшка!» крикнешь ему и хочется даже показать ему наловленную рыбу.

Меня не занимали уже пескари: я больше старался ловить окуня, и сколько счастливых минут доставил он вместе с ершом, когда бойко поведет твою белую леску, когда дернет твою удочку, когда с свистом поведет и запутает ее за траву, и когда вместе с травою его выведешь и подхватишь проворной рукой!

Бывало, полный туесок, — железное ведерко, — мелкой разнообразной рыбы. Бывало, сердце полно какой-то неописуемой гордости, сознания самостоятельности и удачи в жизни. Сестры не подступайся ко мне, — я рыболов уже в самом серьезном смысле. Агафья относилась ко мне с почтением и ласкою, а мать даже скажет иной раз на кухне:

— Кормилец растет у нас Костинька: теперь уж нас угощает рыбкою, а после, на старости лет, как не прокормить нас с отцем хорошею рыбой! И «кормилец» уже гордится, у «кормильца» уже серьезное лицо, какая-то новая забота о ловле рыбы...

 

* * *

Скоро стало мне уже тесно на нашем истоке Исети, и я запросился на настоящую реку Исеть, которая была версты за три, за четыре разстояния, где шумели мельницы и был широкий пруд и водилась настоящая крупная рыба. Как-тораз, я помню, отправился туда, с разрешения родителей с удами, в компании с одной большой любительницею рыболовства и удочки — монашкой. Жила у нас в селе такая женщина, которая в свободныя минуты, не занятыя читанием псалтири над усопшими, любила удаляться с удочкой и удить целые дни, вечера и утра.

Эта монашка и научила меня настоящему уженью, познакомив не только с крупным, ранее мне недоступным окунем, но даже с самой прожорливой щукой.

И что за раздолье было удить с этой молчаливой кроткою женщиной, которая способна была целый день просидеть в лодочке не проронивши ни слова, которая, казалось, так же, как я, уходила вся в нее, позабывая окружающее и даже своих усопших. Река — как зеркало; мы уже с утра приткнулись к пышным цветкам белой лилии; громадные листья ея неподвижно лежат на воде. И в темныя прогалины, где стоит теперь ленивый окунь, мы то и дело опускаем свои удочки и выдергиваем их с красивой красноперой бойкою рыбой. Подчас что-то такое сильное дернет мою леску. Порою поведет даже нашу легкую лодочку хищная щука, так что дрогнет она вместе с моим сердцем. А солнце, яркое летнее солнце поднимается выше и выше на горизонте, уже льет лучи чуть не отвесно, а ловля все продолжается в полной тишине при этом разлившемся кругом тепле и свете.

Каких здоровых окуней выводил я тут порою, каких щук подрезывал своей удой, сколько было захватывающих, незабвенных минут полнаго счастья и восторга!

Уже отерпла спина и босыя ноги, уже давно хочется есть, уже давно сожгло солнцем мою спину в одной красной рубашечке, а нет сил, невозможно оторваться от этой реки ни на минуту.

И сидишь так до самаго вечера, и только вечерний туман и голод сгонит тебя усталаго и сырого от вечерняго тумана. И целую ночь во сне то же уженье, целую ночь те же счастливыя минуты.

 

IV.

Я чувствовал, что ловля захватывает меня всего, я чувствовал, что становлюсь настоящим рыболовом.

Но настоящим рыболовом я стал еще позднее этого времени, когда уже учился в духовном училище и когда познакомился с настоящим рыбаком, ловившим крупную рыбу сетями.

Это был последний мой учитель — Игнат, который вечно таскался по Исети и, кажется, даже более жил на ней, чем в своей избушке. У него даже было на родной Исети что-то в роде первобытнаго жилища: какой-то маленький, узенький, вдавшийся в реку полуостровок, на котором у него зиму и лето стоял рыболовный шалашик. Истинное жилье дикаря: вместо стен какия-то тонкия, темныя от копоти и дыма жердочки, вместо дверей — одна дыра, вместо трубы какое-то отверстие, в которое видно голубое небо, вместо пола — голая земля, давно-давно уже утолоченная его босыми ногами. И среди этого жилища — неизменный котелок, в котором что-то варится утром и вечером, когда Игнат возвращается с ловли или отправляется на рыбную ловлю.

Я еще позабыл его сети, которыя вечно были развешены кругом его дикаго жилища, как какая-нибудь паутина.

С этими сетями он и возился день и ночь, то чиня их и укладывая разными способами, то что-то мурлыча себе под усы, словно раздумывая, как получше словить в эти сети разную хитрую рыбу.

В этом шалаше я однажды и познакомился с Игнатом-рыболовом, который уже знал меня за рыбака и все удивлялся, что я провожу дорогое время даром.

— Что удочка? говорил он: — только дорогое время проводить с удочкой! Вот сеть — это дело!

Но сколько раз я ни присматривался к его сетям, оне казались для меня такими непосильными, что я мог только мечтать о них в своем будущем.

Вдруг, по весне он поразил меня словленными щуками: целый садок пестрых щук, и все такия икряныя и толстыя, все такое богатство!

У меня даже глазки разбежались.

— Как это ты их, Игнат?

— А я этих щук добываю витилями! Вот как! Расхвастался он, немного выпивши сегодня по случаю хорошей продажи. — Вот ужо проси у отца денег, — я сплету тебе два витиля! Сыты будете все, как начнешь ловить линей около Петровок!

Я прекрасно знал, что такое витиль, — видал их у Игната около шалашика — и тут же решил приступить к новой ловле.

— Смотри, уходит тебя Игнат-рыболов с твоими рыболовными витилями, накормишь ты раков! предупредил меня отец, неохотно выдавая мне деньги на мое новое рыболовное орудие. Но мать, казалось, была даже довольна этой новой моей предприимчивостью и даже согласилась сделать рыболову дальнейшия уступки.

Дело в том, что я решил, что обзаведясь витилем, сделавшись настоящим рыболовом-промышленником, я должен во всем уподобиться Игнату, т.-е., другими словами сделать и надеть на себя такие же точь-в-точь пестрядинные широкие, грубые штаны и такую же рубаху с красною пелеринкою, нахлобучить на голову точно такую же, но только белую войлочную, широкополую шляпу, и так, в таком рыболовном наряде и разъезжать по реке с босыми ногами и загорелым, темным, серьезным лицом, поражая этим деревенских баб и девок нашей деревни и разных ребятишек, которые и так относились ко мне с каким-то почтением, хотя я был лишь немного старше их годами.

Мать улыбнулась, выслушавши мои желания, но согласилась сделать все, только предупредивши насчет пестрядинных штанов, что они покажутся мне очень тяжелы и грубы.

 

* * *

Меня уважили: Игнат охотно за двадцать копеек сплел мне к Петрову дню совершенно новый, прекрасный витиль, мать сшила что следует из рыбацкой одежды, и я в самый Петров день, когда, по словам Игната, особенно ходил толстый линь, ранним утром отправился на Исеть в новом своем наряде, пользуясь тем, что лодка Игната свободна.

Какая-то встречная баба с коромыслами даже пошатнулась от меня, увидев меня в новых, широчайших пестрядинных шароварах; какая-то белобрысая девчонка у самой моей лодки даже выпучила на меня глаза. Но я храбро отправился далее и, стоя во весь рост в длиннейшей и тяжелой одежде, разставив свои босыя ноги самым широчайшим образом, заломив белую войлочную шляпу на своей стриженой голове, поплыл вдоль берега шумевшей сегодня по случаю праздника деревни.

На берегу реки сидели девушки, вероятно, любуясь ея чудною гладью. Я вздумал проехать нарочно мимо них, чтобы шикнуть своим нарядом; но оне встретили меня таким обидным хохотом, такими замечаниями все больше насчет моих пестрядинных штанов, что я готов был с штанами этими провалиться в самую воду. Только-что проехал их —встречаются проказливые ребятишки, выскочившие из одного огорода, в котором, я уверен, они воровали сладкую морковь и горох, если только не разоряли хищным образом самый огуречник. Ребятишки встретили меня таким оскорбительным визгом и свистом, что мне ничего не оставалось, как только обругать дикую деревню и переправиться на противоположный берег реки, и подальше объехать эту насмешливую и глупую деревню. Вот я и на просторе родной Исети, и не знаю, куда поставить витиль, видя пред собой свободными все приволья знаменитаго Игната, который сегодня, быть-может, не без жалости, предоставил их мне, увлекшись своей чаркой.

«Поставлю, думаю, — в этом маленьком заливчике: он еще говорит, что тут на днях добыл пять линей самаго большущаго роста».

Устраиваю витиль самым старательным образом, отъезжаю на берег и лежу на мягкой душистой траве, дожидая верной и богатой ловли.

Но через час ровно ничего нет в моем витиле, кроме заскочившей как-то туда зеленоватой, противной лягушки!

Вытряхиваю ее и еду ставить далее, облюбовавши высокие зеленые камыши, в которых, Игнат говорил, — водятся крупныя щуки.

Но нет и щук в моем витиле, который я разставил для них, кажется, самым надежным образом.

Что за чудо? Уж не сглазили ли меня нарядныя девки? Еду далее и ставлю витиль на самом линевом месте.

Тут непременно должны быть лини; сегодня так ярко и жарко светит солнышко, — вот они и залегли тут, как говорит Игнат, знающий доподлинно рыбьи обычаи.

Но сегодня нет здесь и жирных, ленивых линей, и я теряюсь окончательно, где же я словлю сегодня рыбу!

Решаюсь в последний раз попытать сегодня свое счастье, и ставлю свой витиль наугад на один мысочек.

Долго лежу я на траве, размышляя о сегодняшней неудаче. День уже клонится к вечеру, а ровно ничего нет в моей рыболовной пустой корзине!

Вперед махнувши рукой на неудачу и покорившись бедной участи, вытаскиваю через час свой витиль, как вдруг в нем что-то мелькнуло.

Щука? Щука и есть! Я дрожащими руками вынимаю витиль, тороплюсь к берегу — но в моем витиле вместо щуки какой-то несчастный щуренок! Но это меня так ободрило, что я решил спрятать в траву скорее свою добычу, а витиль непременно высушить как можно старательнее, полагая что вся неудача происходит именно оттого, что мой витиль весь в тине.

 

* * *

Развожу на берегу костер, развешиваю у куста свой витиль, покрытый зеленью, тут же распластываю свои мокрые штанишки, в которых уже трудно ходить, в стороне вешаю на веточку свою белую шляпу и с аппетитом принимаюсь за обед, здорово проголодавшись.

После обеда, приправленнаго самыми лучшими надеждами на ловлю под вечер, немного забываюсь в дремоте.

Просыпаюсь — и не верю своим глазам: витиля моего нет, нет и моих пестрядинных штанов, которые висели тут рядом. На кусте одна белая моя шляпа.

Вскакиваю, оглядываюсь кругом, думая, кто же это подшутил над спящим рыболовом, но кругом хотя бы след человека. Только одне песни доносятся из разгулявшейся сегодня, по случаю летняго веселаго праздника, деревни

Бросаюсь к костру, — там только одни обручи от моего витиля и поясок от штанов.

Все это было так неожиданно, что я не верю своим глазам, протираю их со сна; но оказывается, это не сон, а самая горькая действительность, какая только может случиться с бедным рыболовом.

Что делать? Итти так через расшумевшуюся сегодня деревню нет возможности, и приходится терпеливо дожидаться вечера или, лучше еще, самой темной ночи.

Задвигаю в кусты свою лодочку, и чтобы кто не нашел меня в таком странном наряде прячусь в кусты, решившись выждать время. Но недаром говорит русская пословица: «Одна беда не ходит», — в кустах под вечер комары, и так больно кусаются, что я решаюсь лучше засесть в самую речную воду.

Усаживаюсь под один береговой широкий куст, но там пощипывают раки!

Догадываюсь, и уже под самый вечер развожу большущий костер и сижу в дыму, прокапчиваясь в нем как рыба.

Но и в дыму меня сегодня преследует горе: загорается моя красная рубашка, на спине выгорает дыра, и только моя находчивость броситься в реку спасает меня от того, чтобы не остаться совсем голым, и я так, без штанов, в дырявой рубашке и остаюсь на берегу, чуть-чуть не проливая от горя слезы.

Приходит мысль украсть что-либо из деревенской одежды, которую обыкновенно развешивают по огородам тут на берегу: но сегодня нет ровно ничего, как будто деревенския бабы почуяли вора.

 

* * *

Но вот, к счастью, спускается ночь, и я под ея тенью пробираюсь в приумолкшую деревню, вооружившись на всякий случай толстой палкой.

Как вдруг из одной подворотни с лаем выскочила на меня какая-то маленькая собачонка. Я смущен, начинаю отмахиваться палкою. Но она еще пуще, злее того заливается своим пискливым звонким голосом, так что и из других дворов начинают ей помогать другие собачьи голоса, но уже значительно потолще. А тут баба какая-то из окна еще науськивает свою собачонку «Дамка усь! Дамка усь его! усь! усь!» И я, видя, что сейчас будут осаждать меня уже настоящие псы, несущиеся из других дворов на это науськивание, бросаюсь в первый темный переулочек, перескакиваю в какой-то огород через прясло, и лечу и падаю через какия-то огуречныя, высокия гряды. Псы смешались, неожиданно потеряв неприятеля за изгородью, и слышно бежит какой-то мужик с руганью: «Кого это проклятые черти ночью носят по чужим огородам!» И мне ничего не остается делать, как спрятаться в темную и дымную баню, и присесть там в надежде, что люди побоятся разыскивать вора в бане.

Мало-по-малу все снова угомонилось в этой части улицы; но я уже не посмел выйти из своего убежища, потому что страшно боялся чутких собак, которыя всю ночь, казалось, вздумали, словно слыша меня выть и лаять на деревне.

Так в этой дымной, темной, покрытой сажею бане я и просидел до самаго разсвета, когда наконец замолкли собаки, и я мог вылезти из маленькаго окна, выходящаго прямо на реку, и отправиться в дальнейшее путешествие к дому.

Только утром, когда уже совсем разсветало, я увидал отеческий дом и задумался: как я войду в него в подобном наряде? Но сметка и тут выручила: я обошел его кругом, прокрался огородами и, добравшись до задняго двора, смело полез через высокую оградку, прямо в коровник.

Казалось, все оканчивалось самым благополучным образом, я уже дома, в своей оградке, — как вдруг навстречу мне Агафья с подойником, и у Агафьи, несмотря на то, что она знает меня с самаго детства, — самое удивленное и перепуганное лицо, как будто она встретила в коровнике бродягу.

Но с Агафьей нечего было церемониться: я быстро прошмыгнул мимо нея, так что она не успела даже ахнуть от удивления, и в минуту был уже в кухне на полатях.

Каким блаженством, несмотря на страшный голод, показались мне оне с своим теплом и уютностью после проведенной в страхе ночи.

 

V.

Утром сквозь чуткий сон, когда снились мне самые неприятные сны, я слышу разговор в кухне:

— А сегодня наш рыболов, матушка что-то без шаровар воротился с рыбной ловли!

— Что ты, Агафья? говорит мать с тревогой в голосе.

— Вот тебе святая ильинская пятница, матушка! Как есть нагишом, только в одной красной рубашке, а пестрядинных шаровар как не бывало!

— Да как же так? недоумевает матушка.

— Да так без шаровар и явился, матушка! Иду я доить коровушек с подойником, вымыла его, захватила три кусочка хлебца для коровушек, только хочу садиться под белянушку, только думаю перекреститься, а он шасть прямо через забор в наш коровник! Смотрю, родимая, думаю, уж не бродяжка ли какой забирается, а он без шаровар так и лезет через заборчик! Я уже хотела крикнуть от испуга, только вижу, это наш рыболов, и с корзинкой. Увидал меня — сконфузился так и шмыгнул поскорее в воротца! Так это шмыгнул скорехонько, а сам-то прикроется этак корзинкою то спереда, то сзади... Только вот щуреночка одного и нашла в кухонке в его корзинке!

У меня даже забилось сердце от недобраго предчувствия. Успокоил меня голос матери:

— А где он теперь?

Агафья тотчас же ответила, как будто успокаивая ее и жалея, что встревожила пропажей штанов:

— А вон на полатях просыпается! Должно быть, всю ночь не спал, бедненький, с рыбою уходился!

Мать сразу понизила голос, видимо, жалея спящаго несчастнаго рыболова, и это меня так успокоило, что я снова заснул, уже как ни в чем не бывало.

Я думал, что утром начнутся пытки и самые обидные разспросы, но мать у нас была умная и догадливая женщина, и даже слова не сказала по случаю поздняго прихода рыболова. И только тогда, когда неожиданно для меня подали на стол моего щуренка, острый нос котораго так противно выставился из-под корочки пирога, она на секунду взглянула на меня своими черными, пытливыми и насмешливыми глазами, как будто, показалось мне, немного усмехнувшись.

Я покраснел под этим насмешливым взглядом матери, но постарался скрыть свое смущение.

 

* * *

Я думал уже, что история с моими шароварами покончена, как вдруг явилась какая-то баба, из деревни Верхозиной, и разсказала на кухне открытие, сделанное на лугах моим учителем Игнатом.

Она разсказывала, что в самый их праздничек он видел пожар, от котораго, думали уже, сгорят все их луга и скошенное сено; но все обошлось самым благополучным образом и на другой день праздника на странном луговом пожарище нашли лишь только обгорелые обручи витиля и еще... еще какой-то подозрительный и обгорелый поясок...

При этом было достаточно прибавлено разнаго вымысла, на который так тароваты деревенския бабы, и этот вымысел так изобидел меня, что я дал слово больше никогда не заглядывать в деревню Верхозину и окончательно даже бросить рыболовство.

И я, действительно, забросил окончательно Верхозину своими посещениями, забросил и свое рыболовство, так было наладившееся, а Игната-рыболова так возненавидел всей душою, что даже избегал встречи с ним, когда он попадался мне на дороге.

И странное дело: с этих пор я не только забыл мои мечты о витилях и крупной прожорливой рыбе, но даже как-то охладел и к самой удочке, и к самой рыбной ловле. Как будто там, в Исетских лугах, в этот несчастный день моего перваго крупнаго рыбнаго промысла, я сжег вместе с своими шароварами и первым витилем, и самую страсть к рыбной ловле!

1911г.