Грибовский В.В. Запорожские рыбные промыслы в Восточном Приазовье

Рыболовецкий промысел составлял важнейшее направление хозяйственной деятельности запорожского казачества. На начальном этапе истории, по всей видимости, рыбалка, охота и торговля были основными видами мирных занятий запорожцев. В третьей четверти ХVIII в., особенно в последние пять лет существования Сечи, существенно вырос удельный вес земледелия. Но, вместе с тем, увеличилась товарность рыбного промысла, расширилась территория, на которой запорожские казаки производили промышленный вылов рыбы. Даже наблюдалась некоторая «интенсификация» этой отрасли, что дало основание видному исследователю запорожского казачества Владимиру Голобуцкому говорить о наличии мануфактуры как развитой формы организации труда и утверждать о зарождении в казачьей среде капиталистических отношений [9, с. 277].

В этой статье мы не беремся обсуждать типологию хозяйства и общественного строя казачьих обществ. Однако для нас важен тезис о том, что экономика Войска Запорожского, даже в последнее время его существования, оставалась экстенсивной, то есть требующей постоянного расширения охвата территории, на которой производилась утилизация природных ресурсов. В связи с этим возникают вопросы о соотношении географических масштабов хозяйственной деятельности пограничных обществ с государственными границами, правомерности и юридической регламентации использования тех или иных угодий, в конце концов – о конфликтах между жителями пограничных территорий, возникавших на этой почве.

Запорожские промыслы, расположенные на восточном побережье Азовского моря, специально не рассматривались в научной литературе, хотя фрагментарно освещались в работах А.А. Скальковского [23], В.А. Голобуцкого [9], В.А. Пирко [16-18], В.Н. Полторак [21-22] и некоторых других исследователей. Исходя из текущего состояния изучения данной темы, мы считаем перспективным ее рассмотрение как элемента более крупного тематического комплекса. Речь идет о проблеме влияния процесса стабилизации русско-турецких границ на традиционный уклад жизни пограничных обществ. В 40 – 60-е годы XVIII в. Восточное Приазовье выступило в роли узла, в котором столкнулись интересы запорожских и донских казаков, ногайцев, региональной администрации Крымского ханства, что повлекло за собой трения между Российской и Османской империями. Таким образом, изучение характера пребывания запорожцев в данном регионе чрезвычайно интересно, в виду возможности увязать процессы микро- и макроуровней в одном, казалось бы, сугубо частном сюжете. Автор данной статьи вполне осознает свои ограниченные возможности сопоставления названий географических объектов ХVІІІ в. с современными, и поэтому допускает употребление номенклатуры, упоминаемой в источниках изучаемого периода. В документах Архива Коша Новой Запорожской Сечи рыболовецкие угодья Восточного Приазовья, более всего облюбованные запорожцами, назывались «Ейскими косами»; однако источники фиксируют нахождение запорожских рыбных станов, кроме собственно Ейской (Яиской) косы, еще и на отдаленных в разной мере от нее Павлово-Очаковской (Ачаковской), Чумбурской (Чубурской), Сазальницкой (Сазалинской) и Ачуевской косах.

По всей видимости, местность, расположенная вблизи устья реки Ея, была известна запорожским казакам еще в первой половине ХVII в., когда они вместе с донцами развернули масштабные морские походы по Черному и Азовскому морям. В начале ХVII в. запорожцы построили на устье р. Кальмиус укрепление Домаха (бывший генуэзский порт Адомаха), откуда их флотилия практически ежегодно выходила на добычу «козацького хліба» в турецких владениях [17, с. 16]. Иногда столкновения между турецкими и казачьими военными судами происходили на восточном берегу Азовского моря. При этом, как видно из описания преследования турецким капитаном Пияле Кетхюда казацких «чаек», произошедшего в 1638 г. в районе устья Кубани, запорожцы хорошо ориентировались на местности, знали расположение мелей, кос, рукавов рек, впадавших в море, что позволяло им искусно маневрировать [15, с. 383-384]. Очевидно, что устье Еи, находящееся от устья Кальмиуса в расстоянии 75 км по прямой линии (менее одного дня пути на парусно-гребном судне), они знали не хуже. Однако мы не располагаем данными о запорожских

61

пристанях, рыбных станах, поселениях и пр. на Ейских косах, существовавших ранее 40-х годов ХVIII в. В 1745 г. запорожские старожилы свидетельствовали, что в первое десятилетие ХVIII в. территориальные владения Войска Запорожского в Приазовье простирались от реки Берда «до самаго Белаго каменя», те есть до реки Миус, включая прилегающие к ней речки и балки [25, 1447-1448].

Видный исследователь Южной Украины ХVI – ХVIII вв. В.А. Пирко не без оснований полагает, что активное хозяйственное освоение восточного побережья Азовского моря запорожцы начали в период своего пребывания в крымско-турецком подданстве (1711 – 1733 гг.), когда им со стороны Порты была гарантирована беспрепятственная возможность ловить рыбу в черноморских и азовских лиманах [17, с. 39, 123]. Правительство Петра I отреагировало на смену подданства запорожцев экономическими санкциями и запретило своим подданным поддерживать с ними любые, в том числе и торговые отношения. Следствием этого стала переориентация торговых связей Запорожья на Правобережную Украину, находящуюся под властью Польши, а с другой стороны – запорожцы начали интенсивно осваивать промысловые угодья северного и восточного побережья Азовского моря. Главными предметами их экспорта оставались добытая на морских косах соль и там же выловленная и обработанная рыба. Развитие промыслов и разветвление торговой сети, происходившие во многом благодаря становлению мирных границ и ослаблению конфронтации запорожского казачества с тюркоязычными соседями, обусловили приток населения на земли Войска Запорожского, что, в свою очередь, вызвало разрастание старых и возникновение новых казацких поселений в Приазовье. В крупный торговый центр превратилась Кальмиусская слобода, возникшая на месте Домахи [16, с. 86], которая выступала в качестве экономического и административного центра для всех запорожских поселений Приазовья, включая и те, что стали появляться к востоку от Кальмиуса и, по всей видимости, на южном побережье Таганрогского залива.

Впрочем, существование таковых в 1720 – 30-е годы не фиксируется известными нам документами. Однако необходимо сделать поправку на состоянии источниковой базы: документы русского правительства освещают запорожцев в указанный период крайне фрагментарно, документация запорожского архива за эти годы сохранились в очень малом количестве, а материалы турецких архивов еще ждут основательного изучения. С уверенностью можно говорить лишь о том, что частота и длительность пребывания запорожцев на восточном побережье Азовского моря сильно возросли по сравнению с предыдущим периодом. Введенные в научный оборот источники позволяют проследить участие запорожских казаков (в количестве до 1 тыс. чел.) в походах крымских ханов на Северный Кавказ в 1714 – 1715, 1728 – 1729, 1731, 1732 годах. Примечательно, что зиму 1728 – 1729 гг. запорожские команды провели «на Кубани» [13, с. 174]. Заметим, что под таким названием может подразумеваться не только река Кубань; «Кубанью» или «Кубанской стороной» именовалась обширная территория, расположенная по правую сторону течения этой реки (собственно, как и Восточное Приазовье, которое русские источники изучаемого периода называют «кубанской стороной» Азовского моря). Обратим внимание, что во второй половине 1730-х годов наблюдается разветвление административного управления запорожскими владениями в Северном Приазовье. Наряду со старым центром, расположенным в Кальмиусской слободе, возникает новый – Еланецкая паланка, которая контролирует земли, расположенные к востоку от Кальмиуса вплоть до Кубани [16, с. 87]. Под паланкой в те времена понимали прежде всего небольшое укрепление. Но после перехода запорожцев из турецко-крымского в российское подданство, собственно в период существования Новой Запорожской Сечи (1734 – 1775), этим названием стали обозначать еще и центр административно-территориальную единицы. Еланецкая паланка была ликвидирована в 1746 г. в результате работы комиссии, рассматривавшей территориальные споры запорожских и донских казаков.

Белградский мирный договор, обозначивший окончание русско-турецкой войны 1735 – 1739 гг. и закрепивший принадлежность Войска Запорожского к России, создал правовые предпосылки для углубления процесса стабилизации границ в северо-причерноморском регионе. Россия и Турция практически впервые обнаружили обоюдную заинтересованность в существовании между ними стабильных, регламентированных правовыми актами границ еще при заключении Константинопольского мирного договора 1700 г. Наполненные войнами

62

типа в линейные границы. В Белградском мире и последовавших за ним конвенциях было предусмотрено проведение четких, обозначенных «явными знаками» демаркационных линий и создание действенного пропускного режима через границы. Смысл последнего сводился главным образом к тому, чтобы нейтрализовать спонтанно возникающие конфликты между пограничным населением, пресечь наезднические грабежи, захват пленных и обеспечить их возврат «с обеих сторон во всяких случаях побранных». Вместе с тем, предусматривалось свободное пересечение границы подданными обеих империй, при том условии, чтобы они были «с проезжими грамотами, только б дела свои мирно творя». Кроме того, оговаривалось уничтожение Азовской крепости и превращение контролируемой ею территории (собственно Восточного Приазовья) в барьерную зону, доступную для отправления сезонных промыслов пограничного населения [19, с. 899-904]. В «Инструменте», подписанном российскими и турецкими представителями 20 октября 1741 г., зафиксировано положение об этой зоне: «а земля той Азовской крепости останется пуста, и между обеими империями бариерою». Она начиналась от курганов, расположенных на левом берегу Дона, «насупротив лежащего устья реки Темерника по самому берегу реки Дона через речку Кайсугу до самаго устья помянутой реки, где оная в Азовское море впадает, отколь следуя самим морским берегом чрез речки Кагальник, Чебур, Эю, и перешед оную, поровнясь противу курганов граничных, поставленных в 1704 году» [20, с. 527-528].

Итак, с 1741 г. и вплоть до начала новой российско-турецкой войны (1768 – 1774 гг.) Ея становится «граничной с турками рекою» [25, с. 1692]. К северу от нее, вплоть до низовья Дона, находится не принадлежащая ни одному государству нейтральная зона. Обе империи старались учесть особенности традиционных экономик населения степного порубежья и предусмотрели возможность для использования «Барьерии» как кочевыми ногайцами, так и не менее мобильными казаками. Но с непременным условием: чтобы на этой ничейной земле не возникало стационарных поселений, что неминуемо повлекло бы за собой территориальные претензии, создавая угрозу новой войны. В качестве средства для нейтрализации конфликтов, спонтанно возникающих между пограничным населением, мирный договор предусмотрел проведение комиссий по разбору взаимных претензий. Впрочем, как бы ни старались российское и турецкое правительства максимально разумно организовать жизнь на степном пограничье, традиционные формы этой «жизни» вступали в прямое противоречие с привнесенным извне регламентом. Жители фронтира восприняли линейные границы как бессмысленное нововведение и стремились избегать прохождение даже такой малообременительной формы пограничного контроля, как получение «билетов» и «паспортов» для проезда на территорию другого государства. Кочевые ногайцы пасли свой скот в любом доступном для выпаса месте, не взирая на границы; причем забирались довольно далеко, например – до впадающей в Днепр речки Самара [11-12]. Точно так же поступали и запорожцы, которые основывали свои зимовники и рыбные станы в самых неожиданных местах, мало взирая на грозные предостережения, выпадающие обильными осадками из Петербурга по всей вертикали власти. Кроме того, проведенная в 1741 г. государственная граница не всегда учитывала сложившиеся к тому времени пределы расселения пограничных обществ. Например, расположенная на Кинбурнской косе и принадлежащая Войску Запорожскому Прогноевская паланка формально оказалась внутри территориальных владений Османской империи, однако до 1768 г. оставалась во фактическом владении запорожских казаков. То же можно сказать о запорожских рыбных станах, расположенных на Ейских косах, Тилигульском лимане и других местах, которыми запорожцы беспрепятственно пользовались во время пребывания в турецко-крымском подданстве.

Немаловажно отметить, что стабилизация границы вызвала неожиданные для обеих империй процессы. Если в предыдущий период основной массив населения держался в стороне от изобилующего опасностями порубежья (это в равной мере касается как украинцев, русских, так и крымских татар и ногайцев) [11], то после 1739 г. на степное пограничье хлынул обильный поток переселенцев. Запорожцы стали испытывать «тесноты», ибо казачьи зимовники требовали больших площадей для ведения своего традиционно экстенсивного хозяйства [14]. Таким образом, вызванные стабилизацией границ миграционные процессы буквально «выталкивали» запорожцев за пределы российских владений.

63

В начале 1740-х годов разразился конфликт между запорожскими и донскими казаками, вызванный спорами за владение рыболовецкими угодьями в Приазовье. Еще во время войны 1735 – 1739 гг. донские казаки стали вытеснять запорожцев из территорий, в которых они обосновались во время пребывания в турецко-крымском подданстве [16, с. 87]. Конфликт протекал остро, часто сопровождался убийствами, грабежами и сожжением поселений. В императорском указе от 12 мая 1746 г. упоминаются жалобы запорожцев на то, что донцы «знатным наездом своим разорение [им] учинили и шалаши огнем пожгли, и пожитки забрали, и … казаков одного убили, а другого огнем сожгли до смерти» [6, с. 382-384]. Одним из главных фигурантов разразившегося конфликта был кальмиусский полковник Василий Кишенский, который, в ответ на произошедшее в 1743 г. разграбление донскими казаками запорожских промысловиков, начал выгонять донцев с междуречья Берды и Миуса. Он появился в Черкасске, где агитировал находящихся там запорожцев и «малороссиян» переходить под его власть. Атаман Войска Донского Д. Ефремов представил жалобу русскому правительству, в которой обвинил Кишенского в разжигании конфликта. Примечательно, что среди прочих пунктов обвинения, фигурировало и то, что кальмиусский полковник, заручившись поддержкой руководства Запорожской Сечи, незаконно содержит рыбные промыслы на «кубанской стороне» Азовского моря. Безусловно, это обвинение само по себе ничего не значило, если бы донской войсковой атаман не прибавил к нему соответствующий духу времени «политический подтекст», уверяя, что запорожцы, под видом донцев, могут пограбить турецко-крымских подданных – «кубанских татар», и тем подадут турецкому правительству повод для обвинения донских казаков в нарушении мирного договора [21, с. 183].

Появление запорожских рыбных станов в Восточном Приазовье также вызвало беспокойство турецких и крымских пограничных властей. В 1744 г. в Черкасск прибыл турецкий представитель, привезший с собой письма от коменданта Ачуевской крепости Исмаил-аги и главы кубанских ногайцев Касай-мурзы. Он, ссылаясь на Белградский мирный договор и постановление комиссии о разграничении барьерной зоны, говорил о правомерности использования ее угодьями «турецким людьми» и донскими казаками, однако выразил беспокойство появлением неких российских подданных на Чумбурской и Сазалинской косах, находящихся в пределах барьерной зоны, а также на Ейских косах, входящих в состав турецкой территории. Беспокойство состояло в том, что упомянутые люди будто бы представляют опасность для проезжающих. После этого заявления с Дона был послан к р. Ея старшина Максим Федотов, который обнаружил на Сазалинской косе 20 шишей (шалашей, куреней) и находящихся в них 10 человек. Ими оказались посадский крепости Св Анны Иван Смола с двумя своими крепостными, а также 7 запорожцами, служившими у него в работниках, причем все они были без паспортов и билетов [5, с. 344-345]. Примечательно, что эти беспаспортные люди находились в тех местах, как они сообщили донскому старшине, с позволения коменданта крепости Св. Анны Вырубова. Рыбу ловили «крючковыми снастями», обрабатывали и продавали купцу той же крепости Ивану Канкову, который отвозил готовый продукт для продажи «в разные места». Федотов нашел такие же снасти в других шишах, а кроме того – оставленный хлеб «и протчее». Донской старшина сжег, сколько было возможным, пустые шалаши и отправился дальше – на Ейскую косу, где, как оказалось, «также и на протчих косах доволное число запорожских козаков пустых шишей стоит, а людей в них никого не застал» [25, с. 1410]. Излагая эти сведения в письме на высочайшее имя, войсковой атаман ходатайствовал об издании указа, предписывающего уничтожение построенных запорожцами на южной оконечности Таганрогского залива куреней и рыбных станов, и аргументировал тем, что запорожцы, мол, уже промышляют разбоем и грабят проезжающих. Прямых оснований для подобного утверждений Ефремов не имел, кроме высказанной турецкими представителями обеспокоенности возможностью таких противозаконных действий. Впрочем, вполне понятно, что он защищал экономические интересы Войска Донского, в противоречие с которыми вступала хозяйственная деятельность запорожцев, активно разворачиваемая на северном и восточном берегам Азовского моря. Елизавета II решила поддержать донцев и 16 декабря 1744 г. подписала указ о запрещении запорожцам, а также жителям крепости Св Анны (попавшим под «горячую руку») «без надлежащего дозволения» заниматься промыслами «в азовских барьерных местах и в море», однако этот запрет не распространялся на донских казаков и «вообще русских людей» [5, с. 344-346].

64

На первый взгляд, эта формулировка елизаветинского указа выглядит юридически необоснованной, поскольку в Белградском мире и Нисской мирной конвенции речь шла о праве всех без исключения подданных обеих империй временно находится на барьерной территории для своих хозяйственных надобностей. Таким образом, непонятно, чем запорожские казаки, будучи российскими подданными, отличаются от донских казаков и «вообще русских людей». Но в указе особое внимание обращалось на то, «чтоб в барьерных местах хуторов, дворов, изб и никакого принадлежащаго к житью людем строения самим не строить и никого из наших подданных до того не допущать», чтобы тем самым не подать повод для подобных действий турецким подданным. Это вполне сообразовалось с условиями Белградского договора, следовательно, построивших жилые и хозяйственные помещения на Ейских косах запорожцев вполне обосновано можно было обвинить в его нарушении. Однако основное распоряжение, содержащееся в данном указе – жителей крепости Св. Анны и запорожцев ловить и отсылать к их командирам, а строения их разорять [5, с. 346] – явно свидетельствует о том, что русское правительство приняло сторону донских казаков, находящихся в состоянии острого конфликта с запорожцами, и что этот конфликт будет в дальнейшем решаться в пользу донцев.

С октября 1743 по сентябрь 1746 гг. длилась сложная процедура проведения комиссий по разбору взаимных претензий запорожских и донских казаков, результатом работы которых стало определение демаркационной линии между Войском Запорожским и Войском Донским по р. Кальмиус [22, с. 128-129]. Таким образом, территория к востоку от Кальмиуса была выведена из состава подведомственных Запорожской Сечи территорий; Еланецкая паланка прекратила существование. 12 мая 1746 г. императрица Елизавета подписала новый указ об урегулировании отношений между запорожскими и донскими казаками. Этот указ запрещал донцам создавать препятствия запорожцам в отправлении промыслов по рекам Кальмиус и Миус, однако, вместе с тем, подтверждал запрет запорожским казакам выезжать на «ту сторону» Азовского моря [6, с. 382-384]. В данном документе, кроме негативной правовой оценки действий запорожцев («[они] не малое число в противность наших … указов, для рыбных ловель переехав на Кубанскую сторону моря и построя шиши те рыбные ловли отправляли»), содержатся важные сведенья о запорожских рыбных промыслах в Восточном Приазивье. Подполковник Яков Билс, возглавлявший комиссию по разбору взаимных претензий запорожских и донских казаков, отправил команду из донцев для «согнания оных запорожцев и созжения их шишей». Донцы, как свидетельствует источник, «наехав в разных косах, не мало [запорожцев] оттуда согнали, а шиши их пожгли; потом спустя малое время, паки оные запорожцы на Кубанскую сторону переехали и построили на тех же местах, между Чубурскою и Ейскою косами, три шиша» [6, с. 387-388]. В рапорте Якова Билса от 27 ноября 1745 г., на основе которого излагались события в приведенном выше указе, подаются более подробные сведения: отправленный Билсом с командой донцев унтер-офицер обнаружил на Сазальницкой косе 6 запорожских куреней («шишей»), которые были сожжены согласно данной от подполковника инструкции. На прочих косах – Чумбурской, Очаковской и Ейской – были найдены остатки разоренных ранее шалашей. Как оказалось, их сожгли подчиненные Войску Донскому базовые калмыки при следующих обстоятельствах. Отправленные для поиска запорожцев на территории между Чумбурскою и Ейскою косами, они наткнулись на рыбный стан, состоящий из трех куреней, причем в том же месте, где уже находилась их ранее уничтоженная промысловая база. Заметив калмыков, запорожцы быстро сели на лодки (при них было три большие и две малые лодки) и отъехали в море. Уничтожив рыбный стан и результаты промысловой деятельности запорожце – восемь бочек засоленной рыбы, калмыки двинулись дальше – до устья реки Ея. Там, «на острове» (вероятно, речь идет об острове Ейская коса), усмотрели еще четыре куреня, но добраться к ним не могли, «за разлитием водным» [25, с. 1440, 1468].

В силу введения строгих запретительных мер, руководство Запорожской Сечи в вопросе о Ейских косах заняло осторожную и, в то же время, двойственную позицию. С одной стороны, оно было обязано выполнять распоряжения русского правительства и посылать специальные команды для выведения своих подчиненных из турецких границ. Но с другой, не имея к тому никакого интереса, зачастую более или менее убедительно имитировало выполнение этих распоряжений. 7 октября 1745 г., запорожские старшины дали расписку в том, что они ознакомлены с решениями

65

комиссии о размежевании угодий Запорожского и Донского казачьих войск, а также, что обязуются исполнять императорские указы, запрещающие отправлять промыслы на «кубанской» стороне Азовского моря [25, с. 1441, 1443]. Подобные документы давали русскому правительству юридическое основание для привлечения к ответственности запорожских казаков, нарушивших императорские указы. Например, Павел Дикий, находившийся в 1743 г. с группой запорожцев на Сазальницкой косе (как обозначено в документе, «лежащей при устье речки Еи»), в ноябре 1747 г. был вызван в следственную комиссию, заседавшую в Бахмуте для разбирательства [7, с. 180]. Но подобные меры мало способствовали достижению желаемого русским правительством результата. Контроль линии границы и прилегающих к ним территорий оставался крайне слабым. Запорожский Кош, заинтересованный в дальнейшем продолжении эксплуатации рыбных ресурсов Восточного Приазовья, оказывал скрытую поддержку отправляющимся туда промысловым ватагам. В случае возникновения из-за этого осложнений, существовала возможность списать вину на своеволие неких, водившихся в значительном количестве неизвестных гайдамак, которые не слушались не то что распоряжений сечевого начальства, но даже императорских указов.

Действия запорожских промысловиков становились все более решительными и агрессивными. Они появлялись на Ейских косах, сгруппировавшись в большие, хорошо вооруженные группы и укрепляли свои рыбные станы для обороны от внезапного нападения с какой бы то ни было стороны. Интересные сведения в этом отношении дает рапорт донского старшины Агея Ивлева от 28 апреля 1749 г. Он выехал из караула, находящегося «с пристойным числом козаков» в форпосте в Кагальницком куте, на «кубанскую сторону Азовского моря», где увидел несколько ватаг запорожских промысловиков, состоящих из более чем ста человек, «немалое число станов» и «рыбные их камышовые пристрои». Запорожцы вели себя грубо, заявляя донскому старшине, что не имеют паспортов, которые, мол, скоро должны им прислать. Говорили, что таких ватаг много находится и на другой стороне реки Еи, «над морским заливом». Добраться до этих станов старшина не мог из-за болотистой местности. Да и спорить с хорошо вооруженными запорожцами – как он писал, «доволное число ружей при них имеетца» – не решился. Ограничился только написанием рапорта руководству Войска Донского, которое, 30 апреля в письме на высочайшое имя просило «особливаго» указа, ибо запорожцы «по своей замотарелой своеволной отваге добропорядочным образом съехать оттуда не могут». 7 августа того же года последовал царский указ, предписывающий запорожскому кошевому атаману немедленно свести своих подчиненных из «неуказных барьерных мест» и с турецких территорий [25, с. 1692-1694].

Примечательно, что к тому времени Запорожский Кош научился парировать претензии русского правительства, мотивируя тем, что оно, санкционируя передачу давних запорожских промысловых угодий другим ведомствам империи (Войску Донскому в 1746 г., позднее – Новосербии, Славяносербии, Новослободскому полку, Новороссийской губернии и др.), мало заботится об интересах Войска Запорожского. Одним из способов такого парирования были ходатайства об увеличении жалования. Например, 26 июня 1753 г. запорожцы жаловались гетману К. Разумовскому на тесноту, возникшую из-за ограничений промысловых угодий – «Запорожское Низовое Войско умножается, добичи же как рибнои, так и звериной отправлят[ь] з немалим против прежних от всех сторон утеснением, понеже … с турецкой сторонни козаки запорожские согнати и никаких добичей не имеют, а Кальмиюские приморские коси Донскому Войску отдани» [7, с. 66]. Подобные «жалобы» сильно осложняли проблему управления степной периферией Российской империи. И руководство Коша пользовалось ими как инструментом не столько для увеличения получаемой от правительства платы за службу (она была несопоставимо мала, по сравнению с доходами Войска Запорожского от транзитной торговли, соляного и рыбного промыслов), сколько для блокировки нежелательных для себя решений верховной власти.

В 50-е годы ХVIII в. острота проблемы использования рыболовецких угодий Восточного Приазовья, которая сильно повлияла на ухудшение отношения между запорожским и донским казачеством, заметно снижается. Руководство Войска Донского, по всей видимости, не смогло эффективно противодействовать активному проникновению запорожцев в Восточное Приазовье, хотя, по возможности, старалось ловить едущих на Ейские косы или возвращающихся оттуда запорожцев. Так случилось, например, в 1758 г. с тремя запорожскими казаками, «бывшими в

66

Кубанской стороне на Ейской косе», которых сначала отконвоировали в Черкасск, а затем – в Сечь [9, с. 268].

После ликвидации Еланецкой паланки, запорожские промыслы на Ейских косах перешли в ведомство кальмиусского полковника. О причастности его штата к делам, происходивших на этой территории, указывает случай, связанный с поиском беглого солдата Павловского гарнизонного полка крепости Св. Анны Афиногена Голикова, которого в 1756 г. обнаружили в курене запорожца Павла Сапетного. Последнего обвинили в укрывательстве дезертира и потребовали от него уплаты штрафа 20 рублей. Сапетный, отказываясь от штрафа, объяснил, что Голикова обнаружил в оставленном запорожцами курене на «косе Ейской» запорожец Батуринского куреня Иван Горкуша. Голиков был едва жив и питался тестом, оставшемся в курене от ржаного кваса. Горкуша привел дезертира в курень к Сапетному, состоявший на той же косе. Там же находился осавул (есаул) Кальмиусской паланки Савва Иванов, который учинил Голикову допрос и, руководствуясь актами империи о дезертирах, приказал содержать его «пока в чувство прийдет, а по освобождении от болезны прислать в … Кальмиюскую паланку для допросу писменого и отсилки куда надлежит». Беглый солдат, пробыв у Сапетного 11 дней и «освободясь от реченого недуга», бежал [8, с. 474-475]. Трудно поверить в то, что Сапетный действительно собирался выполнять распоряжение кальмиусского осавула, как и в то, что последний всерьез рассчитывал на его исполнение: дезертиру просто дали возможность убежать. Запорожский Кош очень легко защитил своего казака от штрафной санкции, разыгрывая версию о бегстве неизвестного в неизвестность.

Тем временем, острие проблемной ситуации, возникшей вокруг эксплуатации рыболовных угодий региона, смещается с уровня отношений между двумя казачьими войсками Российской империи на уровень отношений между обществами, находящимися по разные стороны границы, что придало проблеме международное значение. Кочующие в Прикубанье ногайцы имели основания опасаться вооруженных запорожских промысловиков, которые, конечно же, занимались не только рыбалкой, но и не упускали случая пограбить находящихся поблизости кочевников. Анализируя жалобы, подававшиеся ногайцами на рассмотрение пограничных комиссий 1749 – 1768 гг., мы убедились, что запорожцы чаще всего отправлялись «промышлять» в ногайские кочевья на лодках и совершали нападения в непосредственной близости от реки, особенно в местах, удобных для водопоя ногайского скота [11]. Ногайцы же, будучи далеко не мирными пастухами, досаждали грабежами запорожцам и, если позволяли обстоятельства, забирали в плен любого, кто оказывался в безлюдной степи без достаточного вооружения и сопровождения.

В 1750 г. жертвами нападения ногайцев стали запорожцы Щербиновского куреня Кондрат Гненый и Хома Вичный, которые, с разрешения своего куренного атамана, поехали на промыслы в «урочище Еи». Они спустились каюком вниз по Кальмиусу, пересекли Азовское море, дошли до устья Еи, «где их невод ходил, и когда на море непогода встала, занесло их в урочище Горбаток». Там их пленили «кубанские татары», захватив и имущество стоимостью 120 рублей, причем их «лотки большой донской», порубленной ногайцами, составила значительную сумму – свыше 60 рублей [7, с. 550-551]. Примечателен случай с пленением на Ейских косах Ивана Сытенького, который вместе с другими запорожцами был в 1762 г. захвачен некоей «ордой», названною им «горска гултяе» из-за того, «будто она не кланяется никому». Сложно что-либо говорить об этнической принадлежности нападавших, но можем лишь предположить, что речь идет об одном из подразделений малых ногаев (касаи-улу, каспулат-улу, султан-улу), жившем в предгорьях по верхнему течении Кубани и Лабе, а не о горцах, поскольку свидетель назвал этих «горских бродяг» также и «ордой», упоминая отдельно от них черкесов, которым они отдали добытых ясырей в обмен на скот. Обратим внимание, что в наезде этой «орды» также принимали участие казаки-некрасовцы. Участники набега подуванили свою добычу после того, как вернулись в свои кочевья за речку Лабу: «припало их по едному на шести человек, ис коих его, Ситенкого.., обменяли за раз на сорок животин рогатих черкесам да за трое лошадей вместо продажи». Спустя неделю Сытенький бежал и возле речки Маныч встретил разъезд донских казаков, которые передали его в запорожское ведомство – в Кальмиусскую паланнку [2, л. 165-165 об.]. Об этом происшествии запорожское начальство сообщило русскому правительству, которое, основываясь на Белградском договоре, потребовало от крымского хана наказания для

67

нарушителей и возвращения пленных. Номинально эти «горска гултяе» были «под видением города Копил сераскер-султана», следовательно – подданными крымского хана [2, л. 166 об.]. Но последний имел резоны отказать в удовлетворении претензии, указав, что ему неизвестны те «татарские народы» [2, л. 182 об.].

В рассмотренных выше случаях усматривается не более, чем традиционное для степного порубежья наездничество. Совершенно другой мотив обнаруживается в нападении на «запорожцов, бивших у добичи рибнои на косах при азовском море», кубанского Темир-мурзы, о котором сообщил в июне 1758 г. кальмиусский полковник Андрей Вербицкий. Его информатор явно преувеличивал, утверждая, будто этот мурза совершил нападение с ордой, «которой около шестнадцати тисяч, кроме жен и детей». Но, все-таки, и количество нападавших, и масштабы разрушений были внушительными: сожжены все «чуланы», уничтожены лодки, снасти и много другое [1, л. 129-130]. В данном случае речь идет не о грабеже, а о попытке одного из самых влиятельных ногайских мурз покончить с опасным соседством запорожцев, обосновавшихся на Ейских косах. Тем же мотивом, по всей видимости, руководствовались некрасовцы, захватившие вместе с «горскими гултяями» группу запорожцев в 1762 г. Осевшие в низовьях Кубани после поражения Булавинского восстания и сохранявшие преданность крымскому хану, некрасовские казаки-староверы находились в состоянии постоянной вражды с запорожцами. На религиозные мотивы этого конфликта наслаивались и экономические противоречия. Кальмиусское начальство могло сколько угодно убеждать русские пограничные власти в том, что не имеет физической возможности проследить за всеми перемещениями своих подчиненных по Приазовью, однако показывало куда большую сноровку, когда речь шла о поимке некрасовцев. В октябре 1758 г. кальмиусский подъесаул Клим Крут выследил и поймал в районе Кальмиуса некрасовцев Никиту Дубилина с тремя товарищами, которые приплыли на лодке «с села Хан-Тебе», что на Кубани. У них конфисковали имущество и выловленную красную рыбу – «белюжи балики» [8, с. 524-526].

На протяжении 1760-х годов запорожские казаки продолжали регулярно посещать Ейские косы, имея своим опорным пунктом Кальмиусскую паланку, чиновники которой совершали выезды на противоположный берег Азовского моря. В частотности, в сентябре 1762 г. кошевой атаман Петр Калнышевский поручил именно кальмиусскому полковнику Кузме Чорному разузнать, «какими татари точно в Ейской косе добуваючихся на рибной ловле козаков забрато, и где они жителство, и по яких речках имеют, и под яким они султаном именно, тот же султан под чиим видением находится» [2, л. 165-165 об.].

С началом российско-турецкой войны 1768 – 1774 гг. в Восточном Приазовье складывается ситуация, крайне неблагоприятная для эксплуатации его рыболовных угодий запорожцами. В 1769 г. в результате набегов крымских татар и ногайцев была уничтожена Кальмиусская слобода, разрушены казачьи рыбные станы по всему черноморскому и азовскому побережью, много запорожских рыбаков было убито и попало в плен. На последнем этапе войны запорожцы возобновили большую часть своих промыслов на северном побережье Черного и Азовского морей, но Ейские косы оказалось для них закрытыми. В 1771 г. русское правительство расположило в междуречье Еи и Кубани ногайские орды, выведенные из Северного Причерноморья. В устье р. Ея было построено укрепление, в котором постоянно находился русский гарнизон, усиленный командою донских казаков, а также пристав, поставленный наблюдать за ногайцами [10].

В июне 1775 г. по решению правительства Екатерины II Запорожская Сечь была ликвидирована. Много запорожцев перешло на контролируемые Турцией территории и впоследствии основало в дельте Дуная новую Сечь. На основе той части запорожского казачества, что осталась в российском подданстве, в начале новой русско-турецкой войны было создано Черноморское казачье войско, которое в 1792 г. было переселено на Кубань и основало свои поселения вплоть до реки Еи. Вполне вероятно, что черноморский войсковой старшина М.С. Гулык, отправленный весной 1792 г. для обозрения выделяемой для поселения земли, мог еще застать тех запорожцев, которые с конца 1760-х проживали в ейско-кубанском междуречье. По крайней мере, к июлю того же года Гулык записал в черноморцы более 100 человек и еще насчитал 2013 бурлаков, не учитывая донских казаков и других «разных людей» [24, с. 87]. На множество вопросов рассмотренной темы мы можем отвечать, очерчивая лишь общие и далеко не четкие контуры вероятности и возможности, не имея надежной опоры в источниках. Но

68

изложенный выше материал дает все основания утверждать, что полученный на протяжении длительного периода хозяйственного освоения Восточного Приазовья опыт стал одним из важнейших условий для успешной адаптации «бывших запорожцев» к новым политическим и географическим условиям, которая открыла новую страницу в истории региона.

 

Библиографический список и примечания

1. Центральный государственный исторический архив Украины в г. Киеве. Ф. 229: Архив Коша Новой Запорожской Сечи. Оп. 1. Д. 90. Л. 129-130.

2. ЦГИАУК. Ф. 229. Оп. 1. Д. 120.

3. ЦГИАУК. Ф. 229. Оп. 1. Д. 121.

4. ЦГИАУК. Ф. 229. Оп. 1. Д. 122.

5. Акты, относящиеся к истории Войска Донского, собранные генерал-майором

А. А. Лишиным. Т. II. Ч. I. Новочеркасск, 1894. 389 с.

6. Акты, относящиеся к истории Войска Донского, собранные генерал-майором

А. А. Лишиным. Т. II. Ч. II. Новочеркасск, 1894. 845 с.

7. Архів Коша Нової Запорозької Січі. Корпус документів. 1734 – 1775. Т. 2. Київ. 2000. 749 с.

8. Архів Коша Нової Запорозької Січі. Корпус документів. 1734 – 1775. Т. 3. Київ. 2003. 951 с.

9. Голобуцький В. Запорізька Січ в останні часи свого існування (1734–1775 рр.). Дніпропетровськ. «Січ». 2004. 421 с.

10. Грибовский В. В. К вопросу о принятии причерноморскими ногайцами подданства России и переселении их на Кубань в 1770–1771 гг. // Итоги фольклорно-этнографических исследований этнических культур Северного Кавказа за 2006 г. Дикаревские чтения (13). Краснодар. ООО РИЦ «Мир Кубани», 2007. С. 446-473.

11. Грибовський В. В. Запорожці і ногайці в контексті Великого Кордону // Козацька спадщина. Альманах Нікопольського регіонального відділення Науково-дослідного інституту козацтва Інституту історії України НАН України. – Вип. 1. – Нікополь-Запоріжжя: РА “Тандем-У”, 2005. – С. 95-131.

12. Грибовський В. В. Територія розселення і характер відносин причорноморських ногайців із землеробським населенням українського степового порубіжжя у період 1739-1768 років // Козацька спадщина. Альманах Нікопольського регіонального відділення Науково-дослідного інституту козацтва Інституту історії України НАН України. Вип. 2. Нікополь–Дніпропетровськ. «Пороги». 2005. С. 60-76.

13. Мільчев В. І. Запорозьке козацтво у підданстві Гіреїв (1709/1711 – 1734 рр.) // Наукові праці історичного факультету Запорізького національного університету. Вип. ХХVI. Запоріжжя. «Просвіта». 2009. С. 170-178.

14. Олійник О. Л. Про локалізацію запорізьких зимівників // Український історичний журнал. 1992. № 10. С. 123-126.

15. Остапчук В., Галенко О. Козацькі чорноморські походи у морській історії Кятіба Челебі «Дар великих мужів у воюванні морів» // Mappa Mundi. Збірник наукових праць на пошану Ярослава Дашкевича з нагоди його 70-річчя. Львів–Київ–Нью-Йорк. 1996. С. 341-426.

16. Пірко В. О. До питання про адміністративний устрій східних окраїн Нової Січі // Козацька спадщина: Альманах Нікопольського регіонального відділення НДІ козацтва при Інституті історії України НАН України. Вип. 2. Нікополь–Дніпропетровськ. «Пороги». 2005. С. 85-88.

17. Пірко В. О. Заселення і господарське освоєння Степової України в ХVI – ХVIII ст. Донецьк. «Східний видавничий дім». 2004. 224 с.

18. Пірко В. О. Матеріали Архіву Коша Нової Запорозької Січі як джерело з історії Донбассу // Донецький вісник НТШ. Донецьк. 2001. Т. 1. С. 60-61.

19. Полное собрание законов Российской империи с 1649 года. Т. Х. СПб. 1830.

20. Полное собрание законов Российской империи с 1649 года. Т. ХI. СПб., 1830.

69

21. Полторак В. Василь Максимович Кишенський – постать-легенда та реальність // Козацька спадщина: Альманах Нікопольського регіонального відділення НДІ козацтва при Інституті історії України НАН України. Вип 3. Дніпропетровськ. «Пороги». 2006. С. 182-186.

22. Полторак В. Слідчі комісії з розгляду взаємних претензій запорозьких і донських козаків як засіб вирішення між козацьких конфліктів // Україна в Центрально-Східній Європі (з найдавніших часів до кінця ХVІІІ ст.). Вип. 8. Київ. 2008. С. 126-138.

23. Скальковський А. О. Історія Нової Січі, або останнього Коша Запорозького. Дніпропетровськ. «Січ». 1994. 678 с.

24. Фролов Б. Атаман Захарий Чепига. Краснодар. «Диапазон -В». 2006. 160 с.

25. Эварницкий Д. И. Источники для истории запорожских козаков. Т. ІІ. Владимир. 1903. С. 1073-2107.

70

 

ПУБЛИКАЦИЯ: Грибовский В.В. Запорожские рыбные промыслы в Восточном Приазовье // Большой ромбит: сборник статей по истории и исторической географии Восточного Приазовья. Ейск, 2010. С. 61-70.